Неисторический материализм, или ананасы для врага народа

– Вольно, – насмешливо сказал Яблонский.

Селиванов, водя за собой по зданию комиссариата грозного гостя и его ординарца, связывал его визит с недавним посещением Бахметьева и проклинал себя за то, что послал депешу. Вспомнив о ней, он круто развернулся и стал докладывать генералиссимусу об организованных им политзанятиях. Вождь очень удивился:

– А разве раньше вы их не проводили с составом?

– Проводили! – соврал Селиванов, покрывшись потом.

– Проверим, проверим, – неторопливо произнес генералиссимус.

Селиванов попытался промычать что-то в ответ, но товарищ Сталин, который проявлял необыкновенный интерес к зданию тюрьмы, велел ему не отвлекаться. Он прикасался к стенам, к притолокам и был необычайно удовлетворен увиденным. На втором этаже они присоединились к совершавшему обход Скворцову, который, сочтя было, что гроза уже миновала, мелкой рысью помчался к вождю, обуреваемый непреодолимым желанием доложить, что во вверенном ему коридоре происшествий не произошло и случаев не случилось.

Когда Барсов с Яблонским обсуждали этот его визит в прошлое, Барсов велел в случае встречи с энкавэдэшным начальством устроить основательную проверку, чтобы не возбуждать подозрений. Сейчас Яблонский был с ним от души согласен. Действительно, Сталин, явившийся из Кремля прямо в средневолжскую тюрьму в обстановке строгой секретности, – не было торжественной встречи на вокзале, делегаций, подносящих ему цветы, – выглядел бы довольно странно, если бы он ограничился только осмотром тюремных коридоров. Поэтому он распорядился открыть камеры. Это распоряжение привело Селиванова в смятение, поскольку синяки и ушибы на телах заключенных будут красноречиво свидетельствовать об отношении к ним работников комиссариата, даже если они не будут жаловаться.

Однако жалобы на несправедливость обвинений с целью завладения имуществом посыпались дождем. Вид любимого вождя, которого боготворили даже заключенные, считая, что его обманывает недобросовестное окружение, дал им надежду. Яблонский был всего лишь человеком. Поэтому, увидев в камерах пожилых людей, женщин и даже несколько подростков лет четырнадцати, он распорядился принести все личные дела заключенных, а также акты об изъятии конфискованного имущества.

Мысленно готовясь к самому худшему, Селиванов распорядился принести дела. Яблонский с Митей заперлись в кабинете и раскрыли первую папку. Сверху лежал листочек, криво вырванный из тетради в линейку, и содержал донос.

«Виктор Алексеевич Баранов, являясь моим соседом по коммунальной квартире, часто высказывал критические замечания, направленные против советской власти. В частности, он заявил, что в нашей стране плохая легкая промышленность. Еще он рассказывал политические анекдоты против членов политбюро.

А еще в его комнате я видел блокнот, в котором написаны всякие непонятные значки. Я так думаю, что это секретный шифр, которым он переписывается со своими коллегами-шпионами, потому что он является американским секретным агентом».

После этого шли протоколы допросов, в которых сначала подследственный категорически отказывался от обвинений, а потом вдруг все подтверждал.

Приговоры во всех папках не отличались большим разнообразием – расстрел или десять лет лагерей без права переписки.

Яблонский распахнул дверь, рядом с которой тоскливо подпирал стену потухший Селиванов.

– Комнату осужденного Баранова сейчас кто занимает?

– Не могу знать! – растерянно ответил Селиванов.

– Товарищ Селиванов. А оправдательные приговоры у вас где хранятся?

– Так... товарищ генералиссимус! Как же оправдательные, когда мне разнарядки надо было выполнять. А то ведь, сами знаете…

Яблонский знал.

– Показывайте разнарядки за два последних года.

Разнарядки впечатляли. План посадки все же намного превышал план расстрела – стране нужны были рабы для народных социалистических строек. В бараки должна была переселиться треть работоспособного населения Средневолжска.

– Ну что же, – грозно сказал он. – Работайте пока, товарищ полковник. И на досуге изучайте законы. Разнарядки теперь отменяются. Что там говорится об использовании служебного положения, а? Да еще с целью личного обогащения?

Селиванов поник головой.

– Враги народа, – забормотал он, – жалкие оправдания… служу народу по мере сил.

– А конфискованные вещи где? – пожелал узнать генералиссимус.

Подполковник Селиванов не успел упасть в обморок, потому что товарищ Сталин заторопился уезжать, пообещав прислать комиссию для расследования.

– Товарищ Сталин, – почтительно взял под козырек «ординарец» Митя. – Самолет ждет.

Селиванов очнулся и пожелал проводить, однако палец вождя повелительно ткнул в сторону картонных папок, горой возвышавшихся на столе.

– Работайте, товарищ полковник! – посоветовал генералиссимус, зашел за угол и бесследно исчез вместе с ординарцем.

XIII

Дед пригласил гостей. Сергей удостоился попасть в число приглашенных, поскольку его рейтинг повысился после поездки в Казань. Ее подробностей никто не знал – Сергей всячески уклонялся от расспросов. Но Людмила Комарова написала деду письмо, в котором сообщила, что с некоторых пор она устроилась хорошо, помнит старых друзей и надеется на скорое возвращение мужа. Дед после этого проникся к Сергею уважением – за помощь попавшим в беду, несмотря на серьезную опасность, и за скромность. Поводом для встречи послужил приезд пассии деда из Белоруссии, Ниночки, от которой дед был без ума. Он познакомился с ней на фронте, где она была радисткой и передавала координаты для стрельбы в его артиллерийскую часть. Они виделись мельком – долгие встречи было трудно устроить во время войны. Переговаривались по рации украдкой от начальства, а потом встретились в Москве в шесть часов вечера после войны на Крымском мосту. И каким-то чудом нашли там друг друга. Теперь они готовились к свадьбе и ожесточенно спорили, кому куда переезжать – то ли деду в Гомель, то ли, наоборот, Ниночке в Средневолжск.

Сергей знал, что дед поедет в Гомель и через пару лет там родится его мать. А пока ему предстояло встретиться со своей молодой бабушкой.

Бабушку Сергей помнил хорошо, хотя потерял ее, когда ему было двенадцать лет. Дед тогда бурно горевал, спасался от тоски на работе и практически перестал бывать дома. Дом без бабы Нины действительно перестал быть домом. Перестал пахнуть пирогами, звенеть от веселья, – при бабушке к ним почти каждый день заглядывали гости, «спивали» песни, играли в лото и обсуждали последние литературные новинки. Она обожала возиться с маленьким Сергеем, восхищалась его детскими рисунками и вместе с родителями неукоснительно посещала его соревнования по футболу. Сергей тогда слишком рано, по мнению отца, ощутил пронзительное чувство невозвратимости утраты. Он очень волновался и радовался перед встречей с бабушкой. Его, правда, несколько смущало то, что бабушка еще не имела не только внука, но и сына, поэтому броситься ей на шею, чтобы снова испытать блаженное чувство защищенности, было бы несколько странно – во всяком случае, для бабушки Нины.

В гостях у деда, который еще не знал, что он дед, кроме бабушки, которая еще не знала, что она бабушка, были Кирюшины, чета Петровых и еще какая-то незнакомая Сергею пожилая пара с дочерью Мариной.

Марина была юной, стройной и молчаливой красавицей с косой, которая была короной уложена вокруг головы. В другое время Сергей бы непременно приударил за ней, но сейчас он, открыв рот, с неожиданной болью в сердце всматривался в свою бабушку. Он сразу узнал ее голос, интонации и черты лица. Свой звонкий и заразительный смех бабушка Нина сохранила до старости. Она изо всех сил кокетничала с дедом, который таял от удовольствия прямо на глазах. Пироги на столе были, безусловно, бабушкиного приготовления, и Сергей отдал им должное. Пока он жевал пироги, на письменный стол деда поставили патефон, вытащили толстенные пластинки, которые как-то очень быстро крутились, и организовали танцы. Дед с бабкой танцевали вальс. Бабушка, тонкая и грациозная, держала одной рукой широкую юбку на отлете, а дед, как заправский танцор, держал бабушку за талию, заложив вторую руку за спину. Сергей смотрел во все глаза – оказывается, в двадцать первом веке танцевать совсем не умели. Разве можно было сравнить привычное ему топтание на одном месте и стариковское шарканье ногами с этим праздником молодой плоти, каждый мускул которой играл и радовался жизни. Это было так заразительно, что он уже совсем было решился пригласить Марину, но спохватился, что ни вальс, ни танго, ни просто обычный медленный танец он не сумеет станцевать так, как они.