Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
«А я, кстати, и этот наш с вами разговор уже записал. Но мы отвлеклись. Шамиль и Шафи. Мне нравится звучанье этих слов: Шаммм… Шаффф. Как и наши с вами «эффф». Я мечтаю написать о вас, чтоб и документ и фантазия!»
«Документальную фантазию?»
«Именно это!»
«Может, и меня не было?»
«Но я знаю одного Фатали, другой — другого, а третий, кстати, не он ли смотрит на нас? — третьего!.. Вот вы меня выхватили ночью из тьмы, вам никак не удавалось уснуть, и увидели меня таким. Я реальность, потому что я был, но я и фантазия, потому что таким меня увидели вы. Как же я могу, посудите сами, не придумать поэту-мудрецу романтическую любовную историю, непременно с трагическим исходом?! О его гянджинской возлюбленной Зулейхе, заметьте, какое имя! А ведь могу напомнить — и у Гете есть своя Зулейха! Он
«Я не играю!»
«Вот именно! И Мирза Шафи не играл и не пел тоже! А мне было так важно поэтически это окрасить для моих холодных рассудочных сородичей! И я писал: «Однажды на уроке дома у Мирзы Шафи он велел принести трубку и калемдан». Слово-то какое! И это так естественно, чтобы мудрец курил трубку… «Пиши, — сказал Мирза Шафи, — я буду петь!» И он спел мне много чудесных песен! И все поверили! Как же он мог и курить и петь?! И с какой стати, подумайте сами, дарить мне тетрадь своих стихов?! И тетрадь эта, и названье ее, «Ключ мудрости», — плод моей фантазии! И «Тысяча и один день на Востоке», и «Песни Мирзы Шафи», будто я лишь переводчик! Наивные читатели! Они просили меня показать оригиналы песен, от которых, как они писали, веет свежестью гор, хотя мне одному обязаны они своим существованием! Не будь меня, никто б не услыхал о Мирзе Шафи и его стихах!»
«Мы благодарны вам, что сберегли стихи Мирзы Шафи! Однако…»
Но Фридрих перебил:
«Это же для восточного колорита, игривая форма авторства, черт возьми!»
Видение исчезло. Но остался испещренный арабской вязью лист. Только что записанное о Мирзе Шафи «со слов Фатали».
Ведь вот какие, неужто свыше писанные? истории случаются меж Большим и Малым хребтами Кавказа: должен был в семье гянджинского зодчего родиться Шафи, он же Мирза Шафи Вазех, чьи стихи и песни, неведомые на Востоке, покроют себя громкой славой на Западе, чтобы потом вернуться на родную землю в поисках оригиналов, как душа ищет свою плоть; и должен был именно в Гянджу, в келью Шах-Аббасской мечети, где живет Мирза Шафи, зарабатывающий на хлеб уроками каллиграфии, привезти Ахунд-Алескер Фатали перед паломничеством в Мекку;
и где-то в далекой Германии, в Пейне, в Ганноверском королевстве, должен был в те же годы родиться Фридрих, по фамилии Боденштедт, которому непременно захочется приехать на Кавказ, он случайно познакомится в Германии с князем Михаилом Голицыным, станет наставником его детей, три года будет жить в семье Голицыных на Тверском в доме Олсуфьева, переводя по вечерам Пушкина и Лермонтова, чтоб закрепить в памяти приобретенный запас русских слов, и он примет (не сам ли напросился?) приглашение главноуправляющего Кавказским краем Нейгардта, приедет в Тифлис, чтоб прославить Мирзу Шафи, а затем… Но история эта длинная, а пока мы в келье мечети, куда определил своего приемного сына Ахунд-Алескер. Мирза Шафи учит Фатали, называя его «Мирза Фатали», дабы вдохновить воспитанника в его рвении к восточным наукам и каллиграфии.
Выводишь ты свои некогда придуманные арабами «алифы» и «беи» в различных их написаниях, прочтениях и соединениях каллиграфическим почерком «насталиг», очень ценящимся на Востоке, пишешь, будто ткешь, узор к узору, орнамент к орнаменту, рука устала, глаза слезятся, спина разламывается, и долго потом поет плечо; белизна бумаги радует, когда садишься, положив па колени дощечку и обмакнув тонкое тростниковое перо в чернила; «если все моря чернилами станут, а все леса — калемами, то и тогда не описать мне страданий, выпавших на долю мою», — звучат в голове чьи-то стихи.
Буквы — вроде стройных тополей или похожие на Ковш Семи Братьев на низком
и черном южном небе, а то и на взлетающих лебедей; а сколько точек! будто родинки на белой щеке!Разные чувства вызывает в людях эта вязь, которой выражаются слова в трех языковых системах — арабской, персидской и тюркской, — благоговение, будто берешь в руки не какую-то обычную писанину, а чуть ли не священное писание; и надо непременно — не то грех! — слегка прикрыв веки, приложиться губами; случается, письмо вызывает и иное чувство — безотчетный, почти мистический страх, первозданную боязнь, ведь премудрость-то какая! только избранным и постичь эту вязь… заклинание или безмолвное общение с неземными силами.
Но и иные чувства вызывает эта вязь: подозрительность — а ну, что ты там связал-соединил неведомыми крючками-закорючками, какую крамольную мысль запрятал, дерзость какую замыслил в этой своей тайнописи? бред фанатика, козни злодея, вероломство лазутчика. Чуждые звезды на чужом небе эта вязь! и чувство негодования: нет чтоб как у всех! страх, что уйдет-ускользнет нечто важное и не снести тебе потом головы.
— Да, Фатали, — говорит Мирза Шафи, — ты одолел, почти наизусть выучил премудрый, с обилием темных и неясных частей и смыслов коран. Мы с тобой говорили о суре «Скручивание», помнишь? «Когда солнце будет скручено, как фитиль, и когда звезды померкнут, отлетят, и когда горы с мест своих сдвинутся, и когда девять месяцев беременные верблюдицы будут без присмотра, и когда все звери столпятся, и когда моря перельются, и когда зарытая живьем будет спрошена, за какой грех она убита, и когда тайные свитки развернутся, и когда небо будет сдернуто, и когда ад будет разожжен, и когда рай приблизится, тогда душа узнает, что она приготовила…» А дальше как? Теперь ты!
И Фатали (сколько зубрил он эту суру!) продолжает: «…но нет, клянусь движущимися вспять, текущими и утекающими в небытие, и ночью, когда она тьма, и зарей, когда она дышит!.. и это не речь сатаны, побиваемого камнями; куда же вы идете? это ведь увещевание мирам, тем из вас, кто желает быть прямым. Но вы этого не пожелаете, если не пожелает он».
— Да, есть во что еще углубляться, чтобы постичь до самого донышка, хотя это недоступно разумению смертного, — в волшебные мгновения всевышний желал ниспослать Мухаммеду свои откровения, чтоб через него росло племя правоверных; да, не все ясно в коране, но жизнь впереди ясна, ибо закончились в этих краях кровопролитные сражения.
— А горцы?
— Да, да, пожары потушены, хотя кое-где земля еще дымится, очажок огня то здесь — затаптываешь сапогом, то там — надо спешить, чтоб каблуком, каблуком, вдавить, растоптать, в пляс, в пляс!
А потом Мирза Шафи задал Фатали странные вопросы:
— Любил ли ты, Фатали? По глазам видно — не любил. А если не любил, то ты еще не вполне человек. Но, как сказал один поэт, неважно кто (Фатали потом узнал: сам Мирза Шафи!), любовь мужчин не терпит многословья, чем ярче пламя, тем прозрачней дым… Ладно, ответь мне тогда: ненавидел ли ты?.. Нет? Ну тогда ты и вовсе не человек еще! — И, помолчав, успокоил: — Успеешь еще! — оказывается, для того лишь, чтобы к главному перейти вопросу. — Но ответь мне, какую цель ты преследуешь? Неужели и ты хочешь стать фанатиком, одурманивать народ?
На склоне лет Фатали вспомнит об этом разговоре и запишет: «И он начал мне рассказывать о вещах, которые до того времени были для меня покрыты мраком, и снял с моих взоров пелену неведения…»
Никто не гнал, а ты уже скачешь над пропастью, и такое творят хлынувшие вдруг из-за поворота скалы, разорванные клочья тумана; и какие-то бесы вдруг шепчут едкие эпиграммы, и ты не можешь их не писать;
и служба у великовозрастной дочери гянджинского хана, губы-лепестки ее младшей сестры Зулейхи;
и песни, и стихи, и безумство — похитить Зулейху!!! и плети за то, и темница, а утром — битва, царские войска, бегство хана, не до безумца поэта;
переписка книг, чтоб прожить;
и снова бесы шепчут злое, колкое — эпиграммы, и новые побои;
а тут грузинское восстание, беглый грузинский князь в келье Шах-Аббасской мечети!
польское восстание и какой-то чудной востоковед, знающий гянджинского Шейха Низами наизусть;
и стихи, стихи…
а Фридрих уже в пути, он спешит, какое-то неясное предчувствие славы; новый гений на горизонте немецкой поэзии?..