Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
— Почта!.. Да разве можно такое по почте? — взвился Бестужев.
— Прочти я те стихи — может, и поэма была бы другая.
— Полно скромничать! Вы можете гордиться своей поэмой. А что касается тех стихов, боюсь, обожгли б себе руки, попадись те листки к вам.
— Как вы могли — знать и не показать! Я догадался потом, как вспомнил выражение вашего лица, когда барон Розен спросил вас: «Вы читали стихи на смерть Пушкина?» И когда, уже зная о тех листках, я заново просмотрел ваш перевод моей поэмы, сначала, не скрою, удививший и испугавший меня.
— Вы ж были наивны, Фатали! Да и прошло-то ведь всего три года, как вы пришли на службу к барону…
Как расскажет много позднее краснощекий, стыдливый, с седой
в мае тридцать седьмого года была предпринята экспедиция в Цебельду под начальством главнокомандующего, взявшего е собой Фатали и Бестужева, пользовавшегося особенным расположением генерала (обожал государственного преступника!). Покорив цебельдинцев (три повешенных на пятачке сельской площади и двадцать убитых), отряд возвратился в Сухуми, где его уже ожидали суда, на которых он должен был отправиться к мысу Адлер для наказания горцев (но горец о том не знал, когда целился!). За три дня до отплытия в море Бестужев в числе других обедал у барона Розена, который между прочим спросил его:
— Вы читали стихи на смерть Пушкина? Бестужев растерялся: читал ли он! «Читал! знает!»
За столом оцепененье, застыли, барон — он-то читал! — быстро поправился:
— Ну да, стихи нашего Фатали… Наш юный друг посвятил памяти Пушкина трогательную восточную поэму, очень вам советую переложить ее на русский язык.
Потом, ранней осенью или поздним летом: Фатали знает — ходят листки по рукам. Но как достать? Спросил у одного: «Вы случайно не слышали?..» Тот оловянно уставился на Фатали и повел плечами. Еще у одного. Тот оживился: «Что? Какие? Покажите?!» Не к самому же барону идти?! Спросить у Бестужева! Но как? Если б желал, мог бы сам…
— А где оригинал?
— Боюсь, что не поймете.
— Я не пойму? Ваш, можно сказать, ученик?! — и продекламировал: «Гечме намерд кюрписиндан…»
Адольф Берже тут же перевел, он сидел рядом с ба-оном: «Не ходи через мост лукавца, пусть лучше быстрина унесет тебя. Не ложись в тени лисицы, пусть луч-е лев растерзает тебя!»
— Но я написал на фарси.
— Почему? — сник Бестужев. — У вас же у самих прекрасная поэзия! «Чах дашы, чахмах дашы, аллах версии тышы!» «Кремышки, камешки, дай бог вам умыться дожем!» Да-а… Надо было на своем, на родном! С ним ведь, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию… Ну да ладно, не огорчайтесь, в другой аз напишете на своем.
На первых же словах поэмы — «Не предавая очей сну…» — не дочитав строку до конца, запнулся, потрясений: это ж и его слова к брату, когда узнал о смерти Путина: «Я не сомкнул глаз…»
«Не предавая очей сну, сидел я в ночи и говорил сердцу: о родник жемчуга тайн! Что случилось, что соловей цветника твоего отстал от песен…» — Фатали, дайте же перо! — И стал править, шевеля губами, вчитываясь в текст. — Чуть-чуть иначе! «…отчего забыл песни соловей цветника твоего?» Фатали молча наблюдает. Бестужев, справив, шепчет, чтоб постичь музыку стиха: «Откуда ж теперь печаль твоя? Для чего теперь ты стенаешь и сокрушаешься, как плакальщица похоронная?.. Отвечало на это сердце: «товарищ моего одиночества, оставь меня теперь самому себе… мне знакомо вероломство судьбы и жестокость этой изменницы. Я предвижу конец мой. Безумна птица, которая, однажды увидев сеть своими глазами, для зерна вновь летит на опасность!..» Поднял глаза на Фата-ли: «Безумна ль?»
«Прицелились в него смертной стрелой… Грозный ветер гибели потушил светильник его души. Как тюрьма стало мрачно его тело…»
Шепчет, правит, снова шепчет: «Россия в скорби… Убитый злодейской рукой разбойника мира!» — Неужто читал? Но к чему тогда это «милосердие божие»?! — И последняя строка, прочитанная вслух: «Старец седовласый, Кавказ, ответствует
на песни твои стоном в стихах Сабухия». Сабухия?— Сабухи!
— Это что же, ваш псевдоним? — В вопросе Бестужева Фатали уловил иронию.
— Как же без этого? У поэтов восточных, вы знаете, есть обычай сверх настоящего имени принимать пиитическое.
— И что оно означает?
— «Утром выпитое вино».
Ожидал нечто выспренное: «Лучезарный», «Мудрый», а тут такая странность!
— Но утром пьют, чтоб после пьяной ночи опохмелиться?
— Я был хмельной, проснулся утром — и такая ясность и трезвость, к чему они мне, если кругом творится такое?
— И вы тоже… Но раз была трезвость — не скрыться. И вас не спасут, увы, хмельные ваши глаза. А псевдоним — это уже игра.
— Но и у вас…
Махнул отрешенно рукой. — Не надо никаких псевдонимов, друг мой, поверьте мне. У вас такое чудесное имя: Фатали!.. Фатали Фатальный!
Не спросил: «Почему фатальный?» Только слушал. А Бестужев вдруг будто на исповеди — рассказывает, никак не остановится: и о том, как накануне рокового декабрьского дня, перед восстанием, собрались Бестужевы всей семьей — мать и ее восемь детей: пятеро сыновей и три дочери. Потом распрощались с матушкой и сестрами, трое навсегда… Царь приказал стрелять. Ни вздоха, ни судорожного движения, стояли и валились замертво. Еще, еще, еще! И эскадрон конной гвардии. Побежали, но где спрячешься? Картечь догоняла, прыгая от стены в стену и не щадя никого. А потом Якутия: летом ночи без теней, а зимой дни без света. И о братьях. Но первым уйдет он сам. Следом Петр, сойдет с ума на Кавказе. «Хожу, как сердце выронил… Он очень болен, а я не могу лететь к нему!» Потом уйдет Павел, назвавший своего сына в честь брата Александром. «Жив, — рассказывает о брате, — но что толку? Погублен талант, ах какой прицел к пушкам он изобрел, истинно бестужевский!..» Потом Николай, каторга, и Михаил, тоже каторга.
«Отчего ж фатальный?» — спросит как-нибудь потом, да поздно будет спрашивать: через три дня высадка десанта на мысе Адлер, атака на горцев. Куда? Постой! А Бестужев вперед и вперед!
Горец целился метко, еще бы не попасть в этого неистово рвущегося вперед, так близко… И тела не нашли. Забрали горцы? Похвалиться, что убили прапорщика, — произведен только что!
«Единственная моя молитва — не умереть на одре страданий, либо не пасть на незначительной стычке».
Исчезновение Бестужева — ни среди убитых, ни среди живых! — породило слухи: жив, скрывается в горах; сдался горцам в поисках романтических сюжетов; предался, чтоб сражаться против царя — не удалось, мол, на Сенатской, решил здесь… Так и не узнал горец, какие слухи породила его пуля.
А стычка была незначительной — крепость вскоре пала; и романтические сюжеты, увы, вышли из моды, «…единственная моя молитва!..»
Какая мелкая месть!
Это было первое поручение барона: объявить горцам по-арабски; как угодно! только втолкуйте им так, чтоб засело в их тупых башках, что впредь будут конфискованы бурки, привезенные в Тифлис или куда-либо в наши пределы! об этом предписано и гражданской милиции! никакого спуску!
И месть эта потому, что мятежный Гамзат-бек ширит свою власть в горном Дагестане и берет верх над домом аварского хана, преданного царю; но разве можно верить хану? тучный, как кабан, дикарь!
Особенно был разгневан барон, когда узнал, что Гамзат-бек обманул аварскую ханшу; ей надо было немедленно дать знать им через лазутчика, и никто не отговорил ее послать детей на переговоры к Гамзат-беку — он тут же обезглавил сыновей ханши и, пленив ее, захватил Хунзах.
— Сыграйте на религиозных чувствах старшин Хунзаха. Насчет Кербелы и убиенных имамов…
— Но они сунниты! — робко вставил Фатали. А барон глух:
— Вызовите у них эти страсти, чтоб с Гамзат-беком покончили!