Нелинейная хронология

Больше Ромашов не думал. Он решил всё и сразу. Только вот в этом феврале, наверное, я её покатать не успею, пока документы, пока бюрократия, то-сё… Но в следующем феврале обязательно. Наверняка и через год Наташка не скажет: «Папа, я слишком взрослая, чтобы ты катал меня на санках». В мире нет ни одной девочки, которая была бы слишком взрослой, чтобы кататься на санках.

Цветок для Наташки.

Вот что действительно раздражало Ромашова в начале марта – так это букетики из пожёванных, вялых тюльпанов на кассах супермаркетов. Это как надо не уважать свою любимую женщину, чтобы купить ей такое недоразумение, думал Ромашов. И в данном случае совершенно неважно, кто она тебе – любимая женщина, жена, мама или дочка. А может, вообще невестка. И как надо не уважать себя как мужика, чтобы дарить этот кошмар, думал Ромашов. И вообще как надо себя не уважать как мужика, чтобы дарить любимой женщине цветы исключительно по праздникам. Женщины… они же женщины, думал Ромашов. Они сами-то как экзотические растения. Бугенвиллии. Прихотливые и требовательные, очень требовательные к окружающей среде. Неблагоприятная окружающая среда в виде окурков и немытых кастрюль с прилипшими спагетти может сгубить женщину в считанные дни. А цветы дарить женщине нужно не столько для того, чтобы обрадовалась она, а чтобы обрадоваться самому, глядя, как от вида букета (или хотя бы одной садовой ромашки) разом смягчаются у неё все черты лица, как начинают светиться глаза, как появляется улыбка и лучится нежность…

И даже официальный букет официальному лицу нужно выбирать с душой, думал Ромашов, раз уж так получилось, что оно, лицо, женского пола. Хотя это большой вопрос – окажется ли у него, то есть, у неё, у официального лица, к которому, то есть, к которой, собирался Ромашов с букетом, душа.

И вообще я сегодня слишком много думаю, думал Ромашов, не к добру это.

Волнуюсь.

Думал Ромашов.

Он выбрал букет из семи тюльпанов – пять жёлтых и два белых, захотелось, чтобы сочетание было солнечнее – и еще одну оранжевую герберу. Чуть не забыл сдачу. Подумал, вернулся, купил на сдачу маленький фиолетовый гиацинт в горшочке и вручил продавщице. Ушёл, не заметив, как удивлённо приоткрылись хорошенькие пухлые губки ему вслед.

Ромашов мялся перед казённой железной калиткой. Просто так в детдом было не попасть, нужно звонить в звонок, ждать ответа охранника, ждать, пока тебя сверят со списком, ждать, пока примут решение – пускать или нет… Ждать, ждать и ждать. Эти дома, сотни домов с казёнными железными калитками, были созданы только для одного – для ожидания. Ожидания внутри, ожидания снаружи.

Ромашов позвонил. Где-то там, в глубине обшарпанного грязно-синего хмурого здания, наверняка раздался пронзительный мерзкий звук. Сколько надежды в этом резком неурочном звонке для тех, кто ждёт, ждёт и ждёт…

– Кто? – хрипло ожил динамик неожиданно девичьим голосом. – К кому? По какому вопросу? Назначено?

– Добрый день, – вклинился Ромашов в поток вопросов. – Я к заместителю по воспитательной работе. По вопросу усыновления. Удочерения. То есть по вопросу…

– Понятно. Проходите.

В калитке запищало, и щёлкнул замок.

Ромашов шёл через двор с цветами наперевес, а из-за окон его провожали взгляды. Взгляды постарше и помладше. Заинтересованные и лукавые. Грустные и нарочито нахальные. Эти взгляды так хорошо научились скрывать одинаковую, одну на всех общую боль.

В вестибюле Ромашова встретила охранница. Ромашов не был уверен в этом феминитиве, но ведь не скажешь «охранник» про невысокую полненькую девушку со смешливыми ямочками на щеках. Она, однако, изо всех сил старалась казаться суровой и неприступной.

– Документы, – сурово протянула она неприступную руку.

– Да, пожалуйста, – закопошился Ромашов.

Сотрудница охраны. Да, пожалуй, стоит так про неё сказать, подумал Ромашов, наблюдая, как она записывает его данные в толстый журнал. Так будет и грамотно, и в меру сурово и неприступно.

Сотрудница охраны подняла на него глаза. И Ромашов вдруг увидел в них не скучающее служебное равнодушие, а отражение. Отражение той боли, которая ежедневно бегает, прыгает, прохаживается мимо по вестибюлю туда-сюда в бесплодном ожидании резких внеурочных звонков. Боли постарше и боли помладше. Боли любопытной и нарочито нахальной.

Душа Ромашова дрогнула и, не спросясь самого Ромашова, протянула сотруднице охраны букет из солнечных тюльпанов. Ромашов на минуту задумался, что же он подарит официальному лицу, ну да ладно, сообразим что-нибудь.

– Что это? – изо всех сил хмурясь, сдвинула брови обладательница предательски весёлых ямочек.

– С наступающим, – ответил Ромашов всем сердцем.

И ямочки откликнулись, смутились по-девичьи.

– Спасибо, – она бережно приняла букет. – Проходите, пожалуйста. Вам на второй этаж, в двенадцатый кабинет.

Ромашов двинулся к лестнице.

– Подождите! – окликнула его сотрудница охраны. – А вы… Вы за кем?

– Надеюсь, за Наташкой, – ответил Ромашов. – Которая всегда держала нашего Ромку за руку.

– А! Самсонова! – обрадовались ямочки. – Ну, дай Бог…

И сотрудница охраны зарылась лицом в букет. Солнечный отблеск лепестков жёлтых тюльпанов мягко пощекотал ей нос.

Ромашова очень раздражала зам по воспитательной работе. Раздражала советским клумбообразным начесом хилых волосёнок и зелёными тенями, размашисто намалёванными под самые брови. Брови тонко дребезжали где-то посередине лба ("…ну хотя бы рейсфедером!") и, кажется, хотели сорваться, вспорхнуть и улететь, как птички-галочки.

Ромашов тоже раздражал зама по воспитательной работе. Пришёл тут. Сидит. На лбу написано: «интеллигенция». И цветок не дарит.

– А вы-то сам кто? – по-чиновничьи презрительно и свысока спросила зам по воспитательной работе.

– Я писатель, – ответил Ромашов по возможности вежливо. Он понимал, что сейчас от его вежливости зависит судьба маленькой молчаливой Наташки, и поэтому раздражение надо было спрятать поглубже. – В документах это отображено.

– "Отображено", – передразнила она. – Я вижу, что у вас там "отображено", писатель. Зарабатываете, спрашиваю, чем?

– Как ни странно, гонорарами, – с достоинством ответил Ромашов. – А так же редактурой и копирайтингом. Я, знаете ли, мастер слова. И люблю с ним работать. Разнообразно.

Официальное лицо что-то промычало неразборчиво и опять скосило глаза на герберу, которую Ромашов держал, крепко зажав стебель в кулаке.

Ромашов понимал, что сидеть напротив официального лица женского пола накануне международного дня лиц женского пола с герберой в кулаке и не дарить эту герберу означенному лицу абсолютно не комильфо, но ничего с собой поделать он не мог. Гербера была для Наташки.

– А жена ваша, значит, уборщица, – побольнее уколола зам по воспитательной работе.

– Директор клининговой фирмы, – заряд достоинства Ромашова упал до критического минимума.

– И она так занята клинингом, что даже не смогла прийти на знакомство с ребёнком, – зато заряд презрения зам по воспитательной работе вырос по экспоненте.

– Она на симпозиуме.

– Уборщиц?

– Директоров клининговых фирм.

– Обсуждают сто способов наматывания тряпки на швабру?

– Новинки химической промышленности.