Немецкий экспрессионизм (сборник)

Марион принесла суп, густой и наваристый; Тобиас выхлебал его в мгновение ока. Несколько ломтиков черствого хлеба, принесенных девушкой, он тоже съел. Как всегда, когда прекращалось воздействие кокаиновой отравы на желудок, Тобиаса мучили волчий аппетит и жажда. Он съел две полные тарелки супа. Марион была приветлива и добра, даже болтала с ним. Она не просила его отказаться от кокаина. Знала, что такие просьбы бесполезны.

В нем жила огромная благодарность к этому доброму созданию, единственному человеку, который не оттолкнул его - отщепенца, не имеющего друзей, с отвращением извергаемого всяким домом, как извергают блевотину.

–  Деньги у тебя есть?
– спросила Марион. Он отрицательно качнул головой.

– У меня осталась последняя марка, я могу дать тебе из нее пятьдесят пфеннигов. И вот еще: пищевые талоны Народной кухни.

Она отдала их ему.

Тут он уронил голову на стол и заплакал. Рыдание само прорвалось из груди. Он схватил нежную девичью руку и прижался к ней своим безумным лицом. Рука повлажнела от слез. Марион тихо гладила его по волосам:

– Бедный Тобиас!

IX

Он еще немного посидел у нее. Затем решительно схватил свою шляпу, поцеловал на прощание руку Марион и удалился.

Он принял меры, чтобы на лестнице не попасться никому на глаза. Странно было спускаться там, где еще недавно к нему приставали призраки. Он чувствовал во рту неприятный привкус.

Внизу, у подъезда, его приветствовало ясное и радостное солнечное сияние.

Тобиас решил погулять по окрестностям, бесцельно бродил по пустынным улицам. В этот ранний утренний час прохожие попадались редко.

Колокола близлежащих церквей начали раскачиваться; протяжный, далеко слышный звон разливался в воздухе - таком прозрачном и свежем, какой Тобиасу еще не доводилось вдыхать.

Тобиас брел от одной живописной площади к другой и дивился разноцветным домам, которые с непостижимым спокойствием - словно точеные шахматные фигуры - тянулись в это наполненное песнопением небо. Было воскресенье. Маленькие серебристые облака медленно плыли по вышнему синему морю и скапливались в гавани горизонта.

Тобиас вышел к Императорской аллее.

Трамваи, позвякивая и громыхая, проносились мимо: их затягивал вихрь жизни, движения.

На площади Фридриха Вильгельма Тобиас обошел вокруг красной церкви. Ему хотелось войти туда. Но, приблизившись к входу, он почувствовал, что внутри есть люди.

И его снова охватила эта угрюмая робость, этот порожденный ночными муками страх, который гнал его ото всех накрытых столов, ото всех людей и из всех помещений.

Нет для него выхода!

Он остановился и разжал ладонь. Рассматривал ее долго и в глубокой задумчивости. Затем оглядел свой грязный костюм, стоптанные сапоги. На рукавах светлого пиджака проступили пятна крови, и на брюках тоже остались ее следы.

Когда за спиной у него зазвучали шаги, он вздрогнул.

Это был священник, идущий в церковь.

Тобиас медленно двинулся дальше по аллее, вдоль палисадников.

На каком- то балкончике завтракали отец, мать и дети. Раздался веселый смех. Тобиас украдкой взглянул на смеющихся. В нем снова шевельнулся голод.

…Тут он понял, что не переживет вечер этого воскресенья.

Могучий демон больше не схватит его и не толкнет во мрак.

У него нет ничего, чему он мог бы порадоваться. Он - неимущий изгой, больной и всеми проклинаемый. Нет у него ни еды, ни денег, ни приличной одежды, ни жилья, ни друзей, ни ближних. А главное - нет воли, нет сил, чтобы обрести все это.

Отрава, ставшая для него судьбой, разлеглась, словно гигантский зверь, над целым городом, над линией горизонта и над самой жизнью Тобиаса: Харибда, которая проглотит его, от которой нельзя спастись.

Он, израненный, так и будет, стараясь не привлекать к себе внимания, каждодневно влачить свою жизнь от утра до вечера - пока один из вечеров не ввергнет его в безумие.

Он вошел в первый попавшийся подъезд и достал револьвер. Снял его с предохранителя; задумался, как бы половчее выстрелить. В конце концов открыл рот и прижал дуло к небу. Так будет хорошо.

Он спустил курок. Звук выстрела гулко разнесся по дому.

Тобиас рухнул, словно упал перед кем-то на колени.

Сбежавшиеся жильцы нашли его тело. Ошметки мозга висели повсюду: по стенам, на перилах и ступенях лестницы.

На улице щебетали птицы, и какой-то трамвай прогрохотал сквозь утро - вниз по аллее, в сторону центра Берлина.

1917

Эльза Ласкер-Шюлер Будь мое сердце здоровым… Кинематографическое

Перевод Евгения Воропаева

Рассказ впервые был опубликован в книге Эльзы Ласкер-Шюлер "Лица. Эссе и другие истории" ["Gesichte. Essays und andere Geschichten", 1913]. В том же 1913 году поэт-экспрессионист Клабунд писал в журнале "Рево-люцьон":

Сердце этой Ласкер… Искусство Эльзы Ласкер-Шюлер родственно тому, что делает ее друг, синий всадник Франц Марк. Сказочно-пестры все их мысли и подбираются к нам крадучись, как пестрые звери. Иногда они выходят из леса на просеку, как нежные красные косули. Спокойно пасутся и с удивлением поднимают стройные шеи, услышав, как кто-то ломится сквозь заросли. Они никогда не убегают. Но предстают перед нами в телесной осязаемости.

Эльза Ласкер-Шюлер носит свое сердце на груди, на золотой цепочке. Она не ведает стыда: каждый может смотреть. (Но она не чувствует, когда кто-то рассматривает ее сердце. Да ей, в общем, и все равно.) Она любит только себя, знает только себя. Объекты, хранимые в ее сердце, «…» суть оловянные солдатики, с которыми она играет. Но она страдает от этих солдатиков; и, когда о них говорит, слова выходят из ее нутра сгустками крови.

1. Клабунд (наст, имя Альфред Хеншке; 1897-1928) - немецкий поэт, драматург, прозаик, переводчик, автор текстов для кабаре. (Здесь и далее -прим. перев.)

БУДЬ мое сердце здоровым, я бы прежде всего выпрыгнула из окошка; затем я отправилась бы в синема и никогда бы не вышла оттуда. Чувствую я себя в точности так, будто выиграла главный денежный приз и пока еще не получила его, или как если бы в конной лотерее выиграла лошадь, а "даровой" конюшней обзавестись не смогла. Жизнь ведь, собственно говоря, это драма винтовой лестницы: все время по кругу поднимаешься вверх и снова спускаешься вниз, кружась вкруг себя, как звезда на небе. Я - в радостном отчаянии, в отчаянной радости; охотнее всего я бы отколола какой-нибудь смертельный номер или веселую выходку. Моя подруга Лауренсия кутит напропалую: она изучает язык древних господ - я имею в виду греческий и латинский - и добилась больших успехов. Однако что мне за дело до всего этого; я не желаю знать ничего, ничего. Если бы только оно не колотилось!