Немногие возвратившиеся

Один из наших солдат, Симонетто, рисовал простенькие картинки, которые очень нравились русским. Особенно они восхищались морскими пейзажами.

Русских людей понять очень сложно, тем более в таких непростых условиях. Они - дети природы и действуют импульсивно, не рассуждая. Это можно сравнить лишь с разгулом бушующей стихии на необъятных просторах их бескрайней страны - неуправляемым, неудержимым. Причем положительные и отрицательные порывы в них до поры до времени мирно сосуществуют, и никогда не известно, какие одержат верх. Все как в природе.

Мы к ним неплохо относились, но заметили, что всем им в большей или меньшей степени свойственен фатализм, покорность судьбе и как следствие инертность и беспечность. А привитая им идеология материализма делала их то благородными, то жестокими.

По этой земле прошел коммунизм, систематически подстрекавший русских к ненависти и взаимному уничтожению. Мы очень страшились плена только потому, что автоматически получали клеймо врагов коммунизма.

Вместе с тем простых русских людей вряд ли можно назвать поборниками идей коммунизма. Они скорее его жертвы, в особенности крестьяне.

И вот теперь по прихоти судьбы мы оказались вместе, под одной крышей.

Нельзя не отметить удивительную доброту русских женщин, их способность к состраданию. Где бы мы ни встречались с ними, они никогда не отказывали в помощи. Мы отлично понимали, что во время нашего безумного марша многие наши соотечественники были спасены от обморожения, а значит, и от смерти простыми русскими крестьянками, молчаливыми и неулыбчивыми.

Когда рядом с нашей избой взрывался снаряд, женщины лишь поспешно крестились и что-то тихо шептали.

* * *

Некоторые мои vecchi, ветераны 2-й батареи, были расквартированы в двух избах по соседству с нашей: капрал Борги, Педролло, Каттурегли, Гола и другие. Я часто ходил к ним в гости и всегда находил самый радушный прием. Однажды они угостили меня полуобгоревшим куском сотового меда, который Педролло ухитрился вытащить из горящего немецкого склада. Иногда они приходили к нам в дом и внимательно слушали разговоры, которые велись между офицерами.

Было удивительно приятно осознавать, что они все еще мне доверяют.

Совершенно неожиданно я повстречался в Черткове с младшим лейтенантом Монтрезором, начальником моего отделения в офицерской школе в Монкальери. Он до колен замотал частично обмороженные ноги кусками одеял, поверх которых приладил мешковину. Со стороны казалось, что он носит такие необычные сапоги.

Однажды вечером, когда я был у него, в нашем секторе раздалось подряд несколько взрывов. Изба Монтрезора находилась в другом секторе. Обеспокоенный, я поспешил к своим. К счастью, никто не пострадал. От взрывов остались только глубокие черные воронки.

* * *

В эти дни до нас дошло известие о смерти моего старого знакомого, заведующего пищеблоком Калифано. В свое время он подарил мне два носовых платка, которыми я до сих пор пользовался. Он был убит взрывом гранаты, когда выполнял свои прямые обязанности - готовил пищу для солдат. Это произошло неподалеку от того места, где был похоронен Занотти.

Друзья уходили один за другим...

* * *

Начиная с 10 января обстановка изменилась. Русские прекратили обстрелы.

Дни сменяли друг друга, а враг не предпринимал никаких действий. Даже немцы, несмотря на свою всегдашнюю невозмутимость, были озадачены. Немецкий офицер связи, говоривший по-итальянски, рассказал мне, что, скорее всего, русские готовят для нас какой-нибудь неприятный сюрприз.

Мы, итальянцы, расценили непонятное поведение русских совершенно иначе. В наших сердцах возродилась надежда! Ходили слухи, что русские, переправившиеся через Дон, сами оказались под угрозой окружения, поэтому спешно отводят свои силы в северо-восточном направлении.

Генерал X, проявлявший неизменную сдержанность на совещаниях старших офицеров, на этот раз был весел и настроен весьма оптимистично. Начали даже называть сроки, когда к нам подойдут свежие силы и освободят дорогу: через семь дней... через пять дней.

Я начал верить в будущее. Тем более, что звуки далекого боя где-то на западе постепенно приближались, становились все слышнее.

В том уголке наших душ, который пока еще был жив, снова поселилась надежда.

* * *

Однажды утром к нам в избу заглянул карабинер, охраняющий склады. Он сказал, что во время своего дежурства видел длинную колонну вражеской техники, пересекающую железную дорогу и движущуюся на север. Неужели русские действительно отступают?

Немецкие противотанковые орудия открыли огонь по безмолвной колонне.

Карабинер, приятель одного из наших солдат, рассказал странную историю, которая приключилась с ним в Арбузове. Он стоял на улице в группе из пяти или шести солдат, когда вокруг них начали взрываться снаряды "катюши". Его друзья попадали на землю, а он сам остался на ногах. Когда дым рассеялся, карабинер с ужасом убедился, что его спутники в полном смысле этого слова разорваны в клочья. У одного из солдат осколками разворотило грудь, так что можно было рассмотреть все внутренние органы сердце, легкие, желудок. По выражению рассказчика, снаряд "открыл человека, как книгу". Между тем карабинер не получил ни одной царапины.

Из-за страшного шока у него помутился рассудок, и он поверил, что тоже умер. Он решил, что жива только его душа. В этом убеждении он провел несколько дней. Он несколько раз ходил в атаки, старался всячески поддержать своих товарищей, но сам не стрелял и не укрывался от вражеских пуль, считая, что мертвого человека нельзя убить дважды. И лишь после того, как раздобыл еду и немного восстановил силы, карабинер с искренним удивлением понял, что пока жив.

* * *

Валорци вместе со своим взводом вернулся в наш старый дом. Дыры в стенах наскоро заделали, оконные проемы затянули мешковиной.

Я часто навещал его, Конти и Балестра неизменно составляли мне компанию. Иногда мы втроем ходили в госпиталь к Канделе и Лугареци.

Хотя мы уже многое повидали и ничего не боялись, тем не менее для нас было очень тяжело находиться в комнате Лугареци. От его соседа справа, который не вставал с кровати, исходило такое зловоние, что дышать рядом с ним можно было только с большим трудом. Лугареци был ранен в грудь и, на мой взгляд, уже пересек черту, отделяющую живого человека от мертвого. Я часто вспоминаю его изможденное лицо, где жили только глаза. Он внимательно смотрел на нас, прислушивался к оживленному разговору, который мы вели, поминутно обращаясь и к нему тоже, но кто знает, понимал ли он хоть что-нибудь.