Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Шрифт:
Я пролепетал:
— С другими подругами?
— Да, Пьер, с другими подругами, которые не позволят мне долго оставаться в этой шляпе и в этом платье.
— О мама, значит, я напрасно…
— Но, Элен, — сказала Pea, — ты ужинаешь с нами, Анси ведь ждет тебя значительно позже.
— Ты сказала, мама, что мы будем смеяться вместе, как дети. Разве не для того я надел этот костюм, чтобы посмеяться? Я хочу смеяться с тобой и поклоняться тебе.
— Но если я останусь, то как же вы будете забавляться? Ожидание так тягостно.
— Мы будем забавляться под столом, —
— Что ж, — сказала моя мать, — сегодня я и вправду настроена посмеяться. Но, Пьер, это может тебя испугать. Не забывай, что сегодня моя шляпа не держится на голове и я скорее — лесной зверь. Тем хуже, ты будешь любить меня, какая я есть. Думаешь, какая я была в лесу? Там я словно с цепи сорвалась. У меня не было костюма, чтобы смеяться.
— Мне страшно, мама, это правда, но я хочу, чтобы мне было страшно. Мама, заставь меня дрожать.
— Выпей же, — сказала мне она. — А теперь посмотри на меня!
Ее взгляд избегал меня. Она прыскала от смеха. В ней стали проявляться похабство и притворность, казалось, для меня у нее не осталось ничего, кроме ненависти с прикушенной нижней губой.
— Будем смеяться, — воскликнула Pea. — Теперь заставим его посмеяться. Пьер, пора подурачиться. Давайте выпьем. Элен тоже будет смеяться. До скорого, Элен… Какой ты важный, Пьер.
— Это самый глупенький ребенок. Заставим его смеяться.
— Как сладко быть глупеньким рядом с такими сумасбродками, — сказал им я. — Не бойтесь! Заставьте меня смеяться. Дайте-ка еще выпить.
Pea снова покрыла меня помадой и принялась щекотать так коварно, что я заерзал словно потерянный.
— Идемте вниз, — сказала моя мать, — экипаж уже ждет.
В экипаже беспутство пошло вовсю. Раздавались взрывы безумного смеха. Pea не знала удержу. Когда она вышла, она была уже без юбки. Она бросилась на лестницу прямо в панталонах, очень открытых. Моя мать бежала за Pea, с ее юбкой в руках. Я тоже мчался за ними, держа абсурдную шляпу матери.
Мы бежали и хохотали.
Гарсон уступил нам дорогу, поздоровался, открыл дверь, и мать захлопнула ее, как только мы вошли.
Тяжело дыша, моя мать повалила Pea и бросилась на нее.
Внезапно она остановилась и встала.
— Пьер, — сказала она, — я слишком много выпила, просто обезумела. Ты должен был остановить меня, но Pea такая забавная, такая хорошенькая в панталонах! Пьер, я уверена: это будет твой первый ужин с девушкой в панталонах. Как грустно, что я нарушаю праздник. Мы не могли больше продолжать шалости… Теперь я отрезвела. Теперь я оставляю вас.
— Нет, мама, ты ужинаешь с нами.
С налившимся кровью лицом я серьезно посмотрел на свою мать и взял ее за руки. Мой бред достиг предела. Pea под столом тайком ласкала меня. Мать тоже смотрела на меня, словно царапая взглядом.
Я очень тихо прошептал:
— Мне хочется так и замереть.
Мать долго и пристально смотрела на меня. Pea протиснулась между нами на софе, ее панталоны были расстегнуты, а левая рука терялась
в розовом платье.— Но у нас на столе пустые рюмки. Это печально, — сказала моя мать.
— Я возьму бутылку, — сказала Pea.
Она встала, но у нее были расстегнуты пуговицы, и панталоны соскользнули на пол. Мать улыбнулась, прикусив нижнюю губу.
Я взял у нее из рук бутылку. Она села с голым задом, и ее руки потихоньку возобновили свое занятие.
— Элен, — сказала Pea тихим голосом, — я еще не в том виде, как подобает в отдельном кабинете. Ты должна снять с меня корсаж. Ты же видишь, я очень занята.
Ha Pea был лишь пояс из черного кружева, который оставлял голыми ее груди, но поддерживал чулки.
«Если бы мы были одни, я бы сбежал, испугался Pea», — подумал я.
— Мне больше не хватает духу покинуть вас, — простонала моя мать.
— Так давайте есть, — сказала Pea, высвобождая руки. — Но сначала выпьем.
Мы с матерью вместе склонились над Pea, которая пила между нами. Мы испытывали настолько большое удовольствие, что в этот момент его можно было прочитать лишь по нашему молчанию и покрасневшим лицам. Несколько минут мы с матерью обращались с Pea так же исподтишка, как она делала это с нами несколько мгновений назад. Мы ели; и снова мы с матерью стали сталкиваться раздраженными взглядами. В конце концов игру пришлось прервать. Pea простонала:
— Шампанского, Пьер, дай мне шампанского, я больше не хочу есть. Вы меня нервируете. Я хочу пить и не остановлюсь, пока не свалюсь под стол. Наливай же, Пьеро33, я хочу, чтобы мой бокал был полон, и твой, будем пить, я пью уже не за твое здоровье, а за мой каприз: ты знаешь, чего я от тебя жду. Ты узнаешь, что я люблю наслаждение; я люблю его безумно. Понимаешь — я люблю его безумно и люблю его только тогда, когда оно вызывает у меня страх. Твоя мать…
— Она ушла, — сказал я ей.
У меня от этого горло перехватило.
— Мы ее не слышали. Разве она нам мешала? Мне хотелось бы знать, что она здесь; но она не хотела. Удивительно, что нам страшно. Если бы нам не было страшно, было бы совсем говно!
«О!» — сказала она. Она не смеялась.
От этого слова, как и она сама, я подскочил. Я набросился на нее, и я целовал ее с каким-то свинским наслаждением.
— Совсем забыл, — сказал я ей. — Ты же голая.
— Совсем голая, — сказала она. — Я — первая твоя девушка, и самая похабная.
Мой язык продолжал свои свинства с еще большим усердием. Я смотрел на Pea, как раньше смотрел на свою мать.
— Pea, — сказал я ей, — не знаю, может быть, я свинья, но я уверен, что я отвратителен.
. . . . . . . . . . . . . . .
Я занимался любовью с Pea, но точнее будет сказать, я переносил на нее свое бешенство. Моя мать ушла от меня, мне хотелось плакать, и порывы наших поцелуев были тяжелыми рыданиями, которые я пытался в себе заглушить.
ТА ОПРОКИДЫВАЮЩАЯ ВСПЫШКА НА НЕБЕ — НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ВСПЫШКА САМОЙ СМЕРТИ. У МЕНЯ НЕБЕСНОЕ ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ. ТАКОЕ ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТОЛЬКО В СМЕРТИ.