Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

Кошмарное ожидание того, что никак не происходит, — как ждет вдова, которая уже необратимо овдовела, но еще не знает об этом и продолжает жить надеждой. Каждый следующий миг, который отмечает учащенные биения сердца, твердит мне, что надеяться — безумно (мы условились, что А. позвонит, если он не вернется).

От моего равнодушия к смерти Б. не осталось и следа — только дрожь при воспоминании о нем.

Я теряюсь в предположениях, но очевидность вырисовывается сама собой.

[Вторая тетрадь]

Надежда на неисправность телефона; встал, надел пальто, спустился по лестнице; в глубине коридоров я чувствовал себя — наконец — по ту сторону человеческих пределов, без сил, без мыслимого возвращения. Меня буквально трясло. Теперь, вспоминая о своей дрожи, я чувствую, что в этом мире у меня только и есть что эта дрожь, словно вся моя жизнь не имела иного смысла, кроме трусости.

Трусость полузаросшего бородой человека, который, готовый в любой момент зарыдать, бродит по заледенелым коридорам привокзального отеля и уже не видит разницы между больничными огнями (больше никакой реальности) и окончательной темнотой (смерть), в этом мире у него остается только сплошная дрожь.

Гудки тянулись так долго, что я уже начал воображать себе замок, целиком объятый смертью; наконец я услышал в трубке женский голос. Я попросил А.

— Его нет, — ответил голос.

— Как? — воскликнул я.

Отчетливо выговаривая слоги, я повторил имя.

— Этот господин, наверное, где-то в другом месте. Я стал возражать.

— Где-то в другом месте в доме, — сказал голос, — но здесь, в кабинете, этого господина нет.

Вдруг возникла новая интонация — не слишком глупая, не лукавая:

— В замке кое-что происходит.

— Пожалуйста, мадам, — взмолился я, — этот господин точно должен быть здесь. Если он еще жив, не могли бы ли вы передать ему, что его просят к телефону.

В ответ приглушенный смех, потом тот же любезный голос согласился:

— Хорошо, месье. Пойду посмотрю.

Я услышал стук отложенной трубки и даже шум удаляющихся шагов. Хлопнула дверь, и больше ничего.

Мое раздражение дошло до высшей точки, когда мне почудилось, что там кого-то позвали и нечто похожее на звук бьющейся посуды. Продолжалось невыносимое ожидание. Прождав целую вечность, я уже не сомневался, что нас разъединили. Я повесил трубку и снова попросил этот номер, но мне ответили: «Занято». После шестой попытки телефонистка сказала:

— Не настаивайте: там никого нет у телефона.

— Как? — воскликнул я.

— Трубка снята, но никто не разговаривает. Ничего не поделаешь. Наверное, забыли.

Действительно, настаивать бесполезно.

Я встал в кабине и простонал:

— Ждать целую ночь…

Не осталось больше ни тени надежды, но я был одержим жаждой узнать все любой ценой.

Я вернулся в комнату, сел на стул, замерзший и скрюченный.

В конце концов встал. Я был настолько слаб, что процесс одевания стоил мне невыразимых усилий: у меня даже выступили слезы.

Когда я шел по лестнице, мне пришлось несколько раз останавливаться, опираться на стену.

Шел снег. Передо мной возникали вокзальные постройки, цилиндрические очертания газовой станции. Задыхаясь, изрубленный ветром, я шел по нетронутому снегу, мои шаги по снегу и моя дрожь (я лихорадочно стучал зубами) были бессильны до безумия.

Я издавал, съежившись, что-то вроде «…кхо… кхо… кхо…», сотрясаясь от холода. Все было в порядке вещей: упорствовать в моем предприятии, пропасть в снегах? Подобная перспектива имела лишь один смысл: я абсолютно отказывался ждать и, таким образом, совершал свой выбор. В тот день, волею судьбы, оставался лишь один способ избегнуть ожидания.

— Итак, — сказал я себе (не знаю, действительно ли я был так подавлен: трудности придавали мне в конце концов какую-то легкость), — единственное, что мне остается еще сделать, превыше моих сил.

Я думал:

«Как раз потому, что это превыше моих сил и, более того, не может ни в каком случае закончиться успешно — консьерж, собаки… — я не могу отказаться».

Гонимый ветром снег хлестал меня по лицу, ослеплял глаза. Во мраке возносились к небу мои проклятия — против царившей вокруг апокалиптической тишины.

Я застонал, как безумный, в этой пустыне:

— Слишком велико горе мое!²⁹

Голос мой кричал в пустоту.

Под моими ботинками хрустело, по мере того как я шел, снег заметал следы моих шагов, словно показывая со всей ясностью, что не может быть и речи о возвращении.

Я шел во мраке; я думал о том, что все мосты сожжены, и успокаивался от этой мысли. Она согласовывала мое душевное состояние с суровостью холода! Какой-то мужчина вышел из кафе и исчез в снегопаде. Я увидел освещенный зал, направился к двери кафе и открыл.

Я стряхнул снег со шляпы.

Подошел к печи: в этот момент мне было стыдно получать такое большое удовольствие от жара печи.

«Итак, — сказал я себе, внутренне смеясь притушенным смехом, — я не вернусь: я не уеду!»

Три железнодорожника играли в японский бильярд.

Я заказал стакан грога. Хозяйка наполняла ромом маленький стаканчик, затем переливала в большой. Получилось изрядно: она рассмеялась. Мне нужно было сахару, и я попросил его с грубоватой шуткой. Она расхохоталась и подсахарила горячую воду.

Я почувствовал, как низко я пал. Из-за этой шутки я становился сообщником этих людей, которые ничего не ждали. Я выпил обжигающий грог. У меня в пальто были таблетки от гриппа. Я вспомнил, что они содержат кофеин, и проглотил несколько штук.

Я был ирреален, легок.

А рядом шла игра, друг на друга надвигались стройные ряды разноцветных футболистов.

Алкоголь и кофеин подействовали возбуждающе: я оживал.

Я спросил у хозяйки адрес…

Я заплатил и вышел из зала.

Оказавшись на улице, двинулся по дороге к замку.

Снег перестал, но воздух был ледяной. Я шел навстречу ветру.

Теперь я совершал такой шаг, на какой были неспособны мои предки. Они жили рядом с болотом, где мрак, злоба мира, холод, стужа, грязь закаляли их резкий характер: жадность, сопротивляемость к непомерным страданиям. Мои отчаянные молитвы, мое ожидание были не менее их твердости связаны с самой природой ночи, но я не смирялся: я не лицемерил, представляя этот жалкий удел как желанное испытание, ниспосланное Богом. Я шел до конца в своей страсти задавать вопросы. Этот мир сначала подарил мне — и потом отнял — то, что я ЛЮБИЛ.