Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

Наконец-то я затянул со всех сторон те связи, которые связывают все вещи между собой; так что все стало мертво (обнаженно).

…ТА ТАЙНА — что тело сбрасывает…

Б. не плакала, но неловко заламывала себе пальцы

…темнота гаража, мужской запах, запах смерти…

…наконец безжизненное тело лысого…

Наивный, как дитя, я говорю себе: моя тревога велика, я сбит с толку (но у меня в руках сладость ее наготы: ее неловкие заломленные руки были всего лишь снятым платьем, открывающим… Между ними не было разницы, и эта болезненная неловкость связывала затравленную наготу маленькой девочки с наготой, смеющейся перед А.).

(Нагота — не что иное, как смерть, и в самых нежных поцелуях есть крысиный привкус.)

Часть вторая Дианус (Заметки из записных книжек монсиньора Альфа)

Птица

…ни строчки, в которой, подобно утренней росе на солнце, не играла бы сладость тревоги.

…я должен был бы раньше…

…но мне хочется стереть следы моих шагов…

…бессмысленное внимание, аналогичное страху, коим оказывалось опьянение — аналогичное опьянению, коим оказывался страх…

Мне становится грустно, и некая враждебность удерживает меня во мраке спальни — и в этой смертельной тишине.

Ибо пришло время ответить на загадку, забравшуюся в дом, точно вор. (Лучше бы я ответил, в свою очередь, своей смертью, вместо того чтобы нервничать как девушка.)

Теперь озерная вода черна, лес при грозе выглядит таким же гробовым, как и дом. Сколько бы я ни повторял себе: «В соседней комнате мертвец!..» — и сколько бы ни улыбался, думая о своем кульбите, нервы у меня на пределе.

Э. только что ушла куда-то в ночь; она была даже не в состоянии закрыть дверь, которой громко хлопнул ветер.

Я возжелал безгранично властвовать собой. Я воображал всю полноту свободы; а теперь у меня сжимается сердце. В жизни моей нет выхода: этот мир окружает меня болезнью. Он выклянчивает у меня зубовный скрежет. «Вообрази, что, изменив тебе (в то время как ты хотел этого только физически), Э. теперь покончит с собой из любви к мертвецу, к Д.!»

Э. снедаема любовью к человеку, который презирал ее. Он воспринимал ее лишь как сообщницу по оргиям. Я уже не знаю, смеяться мне над ее глупостью — или плакать над своей.

Не в силах больше думать ни о чем — только о ней и об умершем, я ничего не могу — только ждать.

Горькое утешение: либертинажу Э. предпочитает тревогу, блуждая теперь по берегу озера!³³ Не знаю, может быть, она убьет себя…

На днях, думая о том, что мой брат может умереть, я понял, что именно потому, что сильно к нему привязан, мне, вероятно, стоило бы больших усилий сдержать смех. Но смерть уже здесь.

Как странно — до такой степени — соглашаться, в самой глубине себя, с опровержением того, чего мы желаем и не перестаем желать.

А может быть, мне нравится, что Д. умер… мне понравится, если Э., бродя в темноте рядом с озером, не постесняется упасть… Эта мысль что-то переворачивает во мне сейчас… подобно тому, как переворачивала бы ее вода, в которой бы она тонула.

Мы с братом хотели жить до самой его смерти в нескончаемом празднестве! Долгий-долгий год сплошных игр! Все портило лишь одно обстоятельство: Д. впадал в состояние депрессии, стыда; у него всегда было какое-то комическое настроение, связанное, насколько я представляю, с «бесконечным интересом» ко всему, что превосходит не только границы бытия, но и сами эксцессы, с помощью которых мы желаем преступить эти границы. Теперь и я сам как рыба на песке — где он бросил меня — бьюсь в конвульсиях.

Справившись с бессонницей, с усталостью, — поддаться суеверию! Разумеется, любопытно (но еще в большей мере тревожно), что в этом траурном бдении нет света, который отключили из-за грозы.

Раскаты грома перекликаются с тошнотворным чувством потерянной возможности. Отблеск церковной свечи освещает фотографию Э. — в маске, полуголая, разряженная для бала… я больше ничего не знаю, я пребываю здесь — непоправимо — я опустошен, словно старик.

Над тобой простирается громадное и темное небо, и недобрый свет луны сквозь облако, гонимое ветром, лишь оттеняет чернила грозы. Все — на земле и в небесах, в тебе и вне тебя — лишь отягчает твою подавленность.

— Ты сейчас упадешь, нечестивый священник! — И я начинаю издеваться, выкрикивая из окна, во весь голос, это глупое проклятие.

Оно такое тягостно– комичное!

В конечном счете именно в моменте полнейшего упадка, когда не знаешь, смеяться или плакать, если бы не усталость, не ощущение плесени во рту и глазах, медленно расстраивающихся нервов, и заключается самый сильный импульс для прыжка. Как хочется прямо сейчас приделать себе маскарадный нос и крикнуть Богу из окна (в тот миг, когда непредсказуемый свет откроет единой вспышкой всю протяженность озера и неба).

Чувство — бесконечно сладостное — будто мы (Э., мертвец и я) переживаем неуловимую возможность: слегка размеренная и величественная глупость смерти, что-то нелепое, лукавое исходит от этого мертвеца, лежащего на кровати, словно птица на ветке³⁴, — всё замерло в ожидании, феерическая тишина… я заодно с Д., настоящая детская хитрость, зловещее уродство могильщика (недаром он кажется одноглазым); Э., что бродит вдоль берега (в ней всё черно, она вытягивает руки вперед, чтобы не натолкнуться на деревья)…

…несколько мгновений назад я сам, объятый пустым и неистощимым ужасом, уже не сомневался в том, кто она: Эдип, что бродит с вырванными глазами… и вытянутыми руками…

…и в тот самый миг куском в горле застревает образ: Э., голая, нацепив тот самый накладной нос с усами, о котором я думал… пела за фортепьяно нежный романс, внезапно взрывающийся резким диссонансом:

…О! засунь мне твой… в…

…пьяная и выдохшаяся от вульгарной резкости своего пения: бессмысленная улыбка выдавала ее изнеможение, граничащее с трепетом желания. То прерывистое дыхание уже соединяло нас…

При таком сильном раздражении любовь обладает суровостью смерти. Э. была проста, изящна и жадно-робка, как зверь…

Но — когда вдруг включился электрический свет — как не поддаться головокружительному ощущению бессонной пустоты при виде этого похоронного слова: «Была…»

Ее образ в карнавальном костюме раба… так мало одежды… под ярким светом.

Я никогда не сомневался в том, что во мне обязательно поднимется озарение, когда наступит невыносимое. И я никогда не оставлял надежды — даже здесь — на то, что пожму каменную руку Командора.