Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза

Я почувствовал, что оно стало отступать, это движение было столь же обманчиво, словно его производило сверхъестественное существо.

Бесконечно далекое и противоположное дурному умыслу.

Абсолютная невозможность отменить свои утверждения была для меня словно угрызения совести.

Словно что-то давило невыносимо.

Желание — до судороги — все-таки ухватить шанс, нисходящий свыше, но в зыбкости ночи, неуловимый шанс. И как бы сильно ни было желание, я мог только хранить молчание.

Во мраке ночи я читал одиноко, раздавленный чувством бессилия.

Прочитал «Беренику»⁴⁴ с начала до конца (я никогда не читал ее раньше). Меня сразила одна лишь фраза из предисловия: «…та величественная грусть, заключающая в себе все наслаждение от трагедии». Прочитал «Ворона»⁴⁵ по-французски. Меня приподняло с места, словно по колдовству. Я встал и взял бумагу. Вспоминаю, с какой лихорадочной поспешностью я сел за стол: и притом я был абсолютно спокоен.

Я написал:

он двигался вперед в песчаной буре я не могу сказать что во мраке она похожа на стену пыли или на тень закутанную в вихрь она промолвила мне где ты я потеряла тебя но я не знавший ее никогда кричал охолодевший кто ты безумная и почему ты делаешь вид что не забыла меня в тот самый миг я услышал как падает земля я побежал сквозь бесконечное поле я упал и вместе со мной падало поле бесконечные слезы поле и я падали вниз беззвездная ночь тысячекратно погасшая пустота этот крик сможет ли он пронзить тебя какое долгое падение

И в то же время я сгорал от любви. Слова ограничивали меня. Я изнемогал в пустоте, будто рядом с женщиной — желанной и обнаженной, — но недоступной. Когда невозможно даже просто выразить желание.

Тупею. Не могу лечь в постель, несмотря на время и усталость. Я сказал бы о себе, как сто лет назад Кьеркегор: «В моей голове пусто, словно в театре, где отыграли спектакль»⁴⁶.

И в то время, как я сосредоточенно смотрел перед собой в пустоту, чье-то прикосновение — внезапно-резкое, чрезмерное — соединило меня с этой пустотой. Я видел эту пустоту и не видел ничего, но пустота эта обнимала меня.

Мое тело скорчилось от судороги. Оно сократилось, словно хотело стянуться до точки. От этой внутренней точки до пустоты проскакивал долгий разряд молнии. Я строил гримасы и хохотал, раздвигая губы, обнажая клыки.

Я кидаю себя к мертвецам

Ночь — моя нагота звезды — зубы мои я кидаю себя к мертвецам облаченный в белое солнце В сердце моем поселилась смерть как молодая вдова всхлипывает трусливо я боюсь что меня стошнит вдовушка хохочет до небес и разрывает в клочья птиц. Когда я умираю лошадиные зубы звезд ржут от хохота я мертвец смерть сбривает влажная могила однорукое солнце мертвозубый могильщик стирает меня с лица земли ангел летящий вороново каркает     слава тебе я пустота гробов я свое отсутствие во всей вселенной трубы радости гудят бессмысленно и взрывается белизна небес грохот смерти заполняет мир чрезмерность радости выворачивает ногти. Я воображаю в бесконечной глуби пустые просторы в отличие от неба что я вижу пред собой где уже не мерцают точки света то небо исходится потоками пламени то больше чем небо оно слепит как рассвет бесформенная абстракция зебристость разломов завал опустошений забвений с одной стороны субъект Я а с другой объект вселенная корпия нащипанная из издохших понятий куда Я рыдая бросаю обломки немощь слова застревают на языке вразнобой петушиные крики идей о небытие изготовленное на фабрике бесконечной тщеты словно короб фальшивых зубов МОЕ Я склоненное над коробкой МОЕ Я имеет и ненавидит свое желание стошнить желанием о поражение усыпляющий экстаз когда я кричу ты что есть и будешь когда больше не будет меня глухой Икс гигантская кувалда раскалывает мне голову. Мерцанье небесная высь земля и я. Из моего сердца тебе выплевывается звездно⁴⁷ несравненная тоска я смеюсь сам с собой но мне холодно.

Быть Орестом 48

Та звездная ночь — игральный стол — я падаю в нее, брошен словно кость на поле эфемерных возможностей.

У меня нет причин «считать ее дурной».

Я — слепое падение во мрак, оттого я невольно превосхожу свою волю (которая во мне есть лишь нечто данное,); и мой страх — это крик бесконечной свободы.

Если я не превосходил одним прыжком природу «неподвижную и данную»⁴⁹, то меня можно было бы определить с помощью законов естества. Но природа играет со мной, она бросает меня дальше себя самой, по ту сторону законов, границ, за которые ее боготворят кроткие.

Я порожденье игры — то, чего не было бы без меня, чего могло бы не быть.

В лоне безмерности я избыток⁵⁰, превосходящий эту безмерность. Мое счастье и самое мое бытие проистекают из этой избыточности.

Глупость моя благословляла природу — спасительную, коленопреклоненную пред Богом.

То, чем я являюсь (мой пьяный смех, мое пьяное счастье), — тоже, однако же, игра, отдано на волю случайности, выброшено во мрак, выгнано вон, как собака.

Ветер истины ответил пощечиной по щеке, напряженной от сострадания.

Сердце человечно в той мере, в какой оно способно к бунту (то есть: быть человеком — значит «не склоняться перед законом»).⁵¹

Поэт не совсем оправдывает — не совсем принимает — природу. Истинная поэзия вне закона. Но в конце концов поэзия принимает поэзию.

Когда приятие поэзии превращает ее в свою противоположность (и она превращается в опосредование приятия), я останавливаю свой прыжок, который позволил бы мне превзойти универсум, я оправдываю данный мир, я удовлетворяюсь им.

Втискивать себя в окружающий мир, понимать себя или думать, что моя бездонная ночь всего лишь детская сказочка (представлять себя в виде физического или мифологического образа)! О нет!..

Я отказываюсь от подобной игры…

Я отвергаю, я бунтую, но это далеко не бред. Если бы я бредил, я был бы всего лишь естественным⁵².

У поэтического бреда есть свое место в природе. Он оправдывает ее, соглашается ее приукрашивать. Отвергать же способно только ясное сознание, которое измеряет все, что с ним происходит.

Ясное различение возможностей, дар идти до самого последнего предела возникают благодаря спокойному вниманию. Безвозвратно поставить себя на кон, преступить границы заранее данного — это требует не только бесконечного смеха, но и неторопливой медитации (безумной, но сверх всякой меры).

Это полумрак и двусмысленность. Поэзия отдаляет одновременно и от мрака и от света. Она не может ни подвергнуть сомнению, ни привести в действие этот мир, который связывает меня.

Его угроза сохраняется: природа способна уничтожить меня — свести меня к себе самой, отменить игру, в которую я играю далеко за ее пределами, — и которая требует от меня бесконечного безумия, веселья, бдения.

Расслабившись, выбываешь из игры, и то же самое от переизбытка внимания. От игрока требуются смеющаяся запальчивость, безрассудный прыжок и спокойная ясность, до тех пор пока удача — или жизнь — не покинет его.

Я все ближе и ближе к поэзии: но лишь для того, чтобы в ней отсутствовать.

В той преодолевающей природу игре совершенно безразлично, кто кого: я — природу или она сама превосходит себя во мне (может быть, она вся целиком — самопреодоление), но в течение времени это преодоление, этот эксцесс в конце концов вписываются в нормальный порядок вещей (в тот момент я умру).