Неоконченные споры

И дяди, и тети

Дядя, который похож на кота, с дядей, который похож на попа, главные занимают места: дядей толпа. Дяди в отглаженных сюртуках. Кольца на сильных руках. Рядышком с каждым, прекрасна на вид, тетя сидит. Тетя в шелку, что гремит на ходу, вдруг к потолку воздевает глаза и говорит, воздевая глаза: — Больше сюда я не приду! Музыка века того: граммофон. Танец эпохи той давней: тустеп. Ставит хозяин пластиночку. Он вежливо приглашает гостей. Я пририсую сейчас в уголке, как стародавние мастера, мальчика с мячиком в слабой руке. Это я сам, объявиться пора. Видите мальчика рыжего там, где-то у рамки дубовой почти? Это я сам. Это я сам! Это я сам в начале пути. Это я сам, как понять вы смогли. Яблоко, данное тетей, жую. Ветры, что всех персонажей смели, сдуть не решились пушинку мою. Все они канули, кто там сидел, все пировавшие, прямо на дно. Дяди ушли за последний предел с томными тетями заодно. Яблоко выдала в долг мне судьба, чтоб описал, не забыв ни черта, дядю, похожего на попа, с дядей, похожего на кота.

Старинный сон

Старинный сон, словно старинный вальс. Внезапно он настигнет вас. Смутит всего и зазвучит в душе, хотя его забыли вы уже. Опять знобит и лихорадит вновь, хотя забыт старинный сон дурной. Забыт давно, давным-давно, но все равно, но все равно.

Преодоление головной боли

У меня болела голова, что и продолжалось года два, но без перерывов, передышек, ставши главной формой бытия. О причинах, это породивших, долго толковать не стану я. Вкратце: был я ранен и контужен, и четыре года — на войне. Был в болотах навсегда простужен. На всю жизнь — тогда казалось мне. Стал я второй группы инвалид. Голова моя болит, болит. Я не покидаю свой диван, а читаю я на нем — роман. Дочитаю до конца — забуду. К эпилогу — точно забывал, кто кого любил и убивал. И читать сначала снова буду. Выслуженной на войне пенсии хватало мне длить унылое существованье и надежду слабую питать, робостное упованье, что удастся мне с дивана — встать. В двадцать семь и двадцать восемь лет подлинной причины еще нет, чтоб отчаяние одолело. Слушал я разумные слова, но болела голова день-деньской, за годом год болела. Вкус мною любимого борща, харьковского, с мясом и сметаной, тот, что, и томясь, и трепеща, вспоминал на фронте неустанно, — даже этот вкус не обжигал уст моих, души не тешил боле и ничуть не помогал: головной не избывал я боли. Если я свою войну вспоминать начну, все ее детали и подробности, реставрировать по дням бы смог! Время боли, вялости и робости сбилось, слиплось, скомкалось в комок. Как я выбрался из этой клетки? Нервные восстановились клетки? Время попросту прошло? Как я одолел сплошное зло? Выручила, как выручит, надеюсь, и сейчас — лирическая дерзость. Стал я рифму к рифме подбирать и при этом силу набирать. Это все давалось мне непросто. Веры, и надежды, и любви не было. Лишь тихое упорство и волнение в крови. Как ни мучит головная боль — блекну я, и вяну я, и никну, — подберу с утра пораньше рифму, для начала, скажем, «кровь — любовь». Вспомню, что красна и горяча кровь, любовь же голубее неба. Чувство радостного гнева ставит на ноги и без врача. Земно кланяюсь той, что поставила на ноги меня, той, что с колен подняла и крылья мне расправила, в жизнь преобразила весь мой тлен. Вновь и вновь кладу земной поклон той, что душу вновь в меня вложила, той, что мне единственным окном изо тьмы на солнышко служила. Кланяюсь поэзии родной, пребывавшей в черный день со мной.

Тема старости

Тема юности стихает. Тема старости вспухает, раздувается, ревет по соседству, где-то рядом, словно бы большой завод, то окликнет, позовет, одарит тоскливым взглядом, то завоет зоосадом. Бог с метафорами теми, и без них кругом беда. Я надолго в этой теме, я, точнее, навсегда. Тропы все и синекдохи юность забирает пусть, удержав себе все вздохи, нам оставив мысль и грусть, только точное, как в яблочко, слово, быстрое, как ласточка. Только острое, как бритва, зрачок полоснувшее, то, шестое чувство — ритма — и рыбешкою блеснувшую, золотистую строку. Я писать еще могу!

Жаворонок над рожью

Было поле ржи и жаворонок. Без конца и края ржи. И огромный, крупный жаворонок занимал все рубежи. Но когда по вертикали ноты золота стекали, золотой волною вдаль ржи текла горизонталь. Это все досталось мне: и земли дары, и неба, синева по желтизне, море песни в море хлеба. Мыты золотой волной, золотою нитью сшиты, это небо, это жито с жаворонком и со мной. Вот он, слышен и невидим! По его блестящим нитям так легко, не тяжело небо наземь снизошло.

Старый снег и новый снег

Новый год засыпает снегами и притаптывает ногами старый год и старый снег, а потом насыпает новый снег и новой веткой сосновой заново приветствует всех. И покуда снег прошлогодний сочинителями аллегорий разбирается для баллад, новый с хваткою удалою мир метет своей новой метлою, блещет, словно новый булат. Сколько дней у нового снега? Сколько времени у новизны? Сколько будет он сыпать с неба? Все два месяца до весны. А весною новые травы, под ручья торжествующий смех, заставляют забыть по праву старый снег и новый снег.

Все-таки между тем…

Тень переходит в темь. День переходит в ночь. Все-таки, между тем, можно еще помочь. Шум переходит в тишь. Звень переходит в немь. Что ты там мне ни тычь, все-таки, между тем… Жизнь переходит в смерть. Вся перешла уже. — Все-таки, между тем! — Крикну на рубеже. Шаг переходит в «Стой!». «Стой!» переходит в «Ляг!». С тщательностью простой делаю снова шаг: шаг из тени в темь, шаг из шума в тишь, шаг из звени в немь… Что ты там мне ни тычь!

Большие монологи

В беде, в переполохе и в суете сует большие монологи порой дают совет. Конечно, я не помню их знаменитых слов, и, душу переполня, ушли из берегов граненые, как призмы, свободные, как вздох, густые афоризмы, сентенции эпох. Но лишь глаза открою взирают на меня шекспировские брови над безднами огня.

Через стекло

У больничного окна с узелком стоит жена. За окном в своей палате я стою в худом халате. Преодолевая слабость, я запахиваю грудь. Выдержкой своею славясь, говорю, что как-нибудь. Говорю, что мне неплохо, а скорее хорошо: хирургического блока не раздавит колесо. А жена моя, больная, в тыщу раз больней меня, говорит: — Я знаю, знаю, что тебе день ото дня лучше. И мне тоже лучше. Все дела на лад идут. — Ветром день насквозь продут. Листья опадают в лужи. Листья падают скорей, чем положено им падать. О грядущем злая память, словно нищий у дверей, не отходит от дверей.

Дерево в окне

Я видел города в огне четыре года на войне, а ныне дерево в окне заметилось впервые мне. Оно стояло там давно, но долго было все равно. С сегодняшнего дня оно в тетрадь души занесено. Какие листья в нем кипят! Как облетают в листопад! И как заносит снегопад его. От головы до пят! Я столько в жизни упускал: веселость нив, угрюмство скал, и тундры ледяной оскал, и то, что всадник проскакал. Но дерево, каждой весной блистающее новизной и поникающее в зной, но дерево в окне — со мной!

Лань

Еще в мире война большая была, рядом ранило и убивало, лань же голову в руки совала мне. Она это делать — могла! Я на «виллисе» долго носился, и заехал я в этот лес. Он стоял супротив небес и, по-видимому, к ним относился. Зелень свежая майской листвы отзывала небесною синью. Далеко-далеко до Москвы. Далеко-далеко до России. Рядышком бухал фронт. Этот звук беспокоил животное. Морду лань выхватывала из рук. То опасливо, то гордо лань поглядывала вокруг. Герцог, тот, что организовал эти девственные коряги, этот рай, в городской тюряге три недели уже пребывал. Все леса, начиная с Москвы — тыщи три километров лесистых, лишены были веток росистых, с ног ободраны до головы. Птицы петь не смели в лесах. Мошки не желали кружиться. Леший, все перенесший лешак, высунуться не решался решиться. Так что было даже неловко, когда в ту золотую рань в руки вкладывала головку, что-то нежно мычала лань. Я вскочил в машину и, гикнув, сразу дернул из рая на фронт, а она, шею четко выгнув, вслед глядела, открывши рот.