Неожиданность
Шрифт:
Я подошел к Богуславу.
— Рассказывай, старый чертила, чего там удумал.
Слава подвел меня к образу Божьей Матери.
— Поклянись на иконе, что в случае моей гибели не бросишь Настю во Франции, а увезешь к сыну.
Вот и еще одно завещание нарисовалось… Если дело так пойдет, скоро у меня всяческих обязательств будет, как на собаке репьев.
Интересно, не придушила ли моя среднеазиатская овчарка на улице какого-нибудь неразумного язычника, попытавшегося ее украсть? К крепкому ли деревцу я ее привязал? Не лучше ли было ее выгулять
Не отвлекаться! Клятвы важные даю! Как ни крути, а исполнять все равно придется.
— Сын-то ее примет? Узнает ли?
— Когда она умерла, ему уже почти четырнадцать лет было. А Полетта Вердье с Анастасией Мономах внешне один в один. Не узнает если — на том свете Вовку прокляну! Так ему можешь и передать — мол отец проклянет.
— А он знает, что ты его отец?
— Настенька сыну сообщила за неделю до смерти. Обнявшись, вместе с ним потом по ней рыдали…
Поклялся, икону поцеловал.
— И еще просьба, уже маленькая.
— Говори.
— Останутся деньги, родителей ее немножко из нищеты выручи, а то она и по мне, и по их горькой жизни горевать будет.
— Попытаюсь.
— Ну и все тогда.
— Ты ж говорил, брататься, как с Матвеем, надо.
— Мало ли я чего по пьянке сболтну! Во мне твоей крови половина плещется, куда уж тут ближе родниться.
— Тогда пошли?
— Пошли. А то твоя Марфа истосковалась уж поди, покусает еще прихожан каких безвинных.
Прихожане уже были в наличии. Человек пять босоногих горожан, возрастом от десяти до двенадцати лет, скучковались вокруг грозной зверины.
— Собачка какая-то странная — не рычит, не лает, — вытирая по ходу нос рукавом рубахи удивлялся сильно конопатый.
— Добрая, видать, — объяснял ему лопоухий, — наверное и погладить можно. Наворачивает с утра до вечера хозяйские харчи, службы совсем не знает. Может трусоватая — вдруг пнем или стукнем. Вот у нас Трезор, знаешь, грозный какой, не гляди, что ростом не вышел!
— А я сам отчаянный, и Жучка у нас никого не боится!
Я очень люблю пацанят этого возраста. Человек из деток уже вышел, а в подростково-юношескую ершистость, с полным отрицанием чужого мнения, опыта, знаний, еще не вошел. Эти мальчишки активно познают мир.
— Ребята, это среднеазиатская овчарка, волкодав. Бывает и алабаем кличут. На родине, в Киргизии она пасет стада и душит волков.
— А она волка осилит?
— Сотни лет уж осиливает, да еще как. Трусов среди этих собак не бывает. Если какая-нибудь из них струсит, пастух ее сразу же убивает.
— Зачем? — вырвался общий крик из жалельщиков-киевлян.
— Чтоб породу не портила, не разводила среди алабаев трусов.
— А погладить ее можно?
— Конечно можно! — вмешался в дружескую беседу с подрастающим поколением Богуслав. — Отхватит только руку до локтя, а так ничего. Отвязывай ее поскорей, — повернулся он ко мне, — а то опять не успеет никого порвать, разбегутся эти проныры мелкие.
Стоило мне шевельнуться, чтобы
начать успокаивать дерзкую молодую поросль речами, вроде: дядя шутит, прозвучал панический крик:— Отвязывает! — и бесстрашные сорвиголовы рассыпались в разные стороны.
— Вот тебе лишь бы перепугать всех! — попенял я боярину.
— Спасибо скажи, что не пошутил насчет закопанного клада, который здесь зверюга караулит.
— А то что?
— Окопали бы их отцы все кругом рвом в двадцать аршин шириной и глубиной в два человеческих роста.
— Они бы не поверили!
— Конечно. Но родители сели бы точить лопаты, а к ночи бы пришли.
— За это душевное тебе спасибо. Хватит с меня и будущих слухов о том, что по столице бродят двое неизвестных с собакой-убийцей.
— Не горюй. У меня своих два таких же охламона подрастают — Агафон двенадцати лет, и Герасим четырнадцати. Проходить через Переславль будем, натютюшкаешься еще! Капитолина с этими чертенятами умаялась уж поди!
— Капитолина — это жена?
— Жена.
— Ничего, что ты женат, детей двое, и на французскую девушку польстился?
— Чего-нибудь придумаю, — голосом ошалевшего от чувств влюбленного отозвался Слава, — отвязывай, отвязывай собаку, побродим пойдем!
Я развязал надежный узелок, и мы уверенно зашагали по киевской дороге. Засидевшаяся у церкви Марфушка аж приплясывала на ходу.
— Куда пойдем?
— У нас время до обеда?
— До той поры, пока Ванюшка не прибежит меня приглашать на званый обед криком:
— Маца испеклась! Рыба-фиш готова!
— Золото тоже туда потащишь?
— Конечно. Думаю, дядя Соломон уже разворачивает тигли и черпаки под производство такого количества монеты.
— Иудей хитер. Обдерет он тебя, как липку. Они всех обдирают.
— Евреи, конечно, очень умны, да и я не лыком шит — отговорился я, вспомнив, что у меня со средним сыном Израиля одинаковый Ай-Кью.
— Ты тоже далеко не дурак, — согласился Богуслав. — Только условия будут предложены самые грабительские. Ты будешь сражаться как лев, Соломон потихоньку будет уступать — в общем обычная история. И когда удастся сбить цену на производство монеты вдвое, ты согласишься.
— Пожалуй, да.
— А потом выяснится, что с тебя заломили в четыре раза больше, пользуясь тем, что выбора у тебя нет. Точнее он был, но ты о нем не знал.
— Все может быть, — согласился я, удрученный предстоящей дружбой народов. — А что же делать?
— Походить по рынкам, посоветоваться с менялами и златокузнецами — во что нам встанет разделить наш брусок золота на десять или двадцать частей и обменять все это на звонкую монету.
— А зачем делить?
— Богатого менялу месяц будем искать, а по мелочи на восьми рынках, два десятка деляг быстро разберут. Часть и златокузнецы прихватят.
— Так пошли?
— А уже и идем.
Да, боярский Ай-Кью мой явно превзошел, тут и говорить нечего.
— Заодно и Василису между делом половим, — добавил Богуслав.