Непарадигматическая лингвистика

Как кажется, за этим стоит отход от правила Ваккернагеля, обязательно «приклеивающего» вторую партикулу за инициальной первой. Однако трудно сказать, «потерял» ли русский язык это «правило» или вообще его не имел. По сути, ваккернагелевскому правилу следует только партикула же (возможно, ли).

Признак 4 – стремление к созданию громоздких партикульных кластеров. Он не идентичен второму, поскольку многие «склеенные» и графически единые комплексы по всем славянским языкам, скорее, бинарны, типа ako, eko, ile, jeli, koli, oze, nebo, atje, zato, ledva и т. д. Громоздкими комплексами мы считаем кластеры партикул, начиная от четырех слогов и более. Эта тенденция характеризует южнославянские языки. См.:

Etavako – сербский,

Etoliko – сербский,

Evovaj – сербский,

Jedinamo – сербский, старорусский,

Kogbdaze – словенский, сербский, кашубский,

Nekamoli – сербский.

Nikamoze – старославянский, старорусский, словенский, сербский,

Odovuda – сербский,

Otsenova – болгарский,

Takovbdje – старославянский, сербский,

Tavodek – сербский,

Tudakerak – сербский диалектный и под. Признак 5 относится к геопреференциям славянского континуума (то есть к предпочтению той или иной партикульной формы). В книге [Николаева 1985/2005] уже предлагался некий набор фонетических признаков для партикул славянского пространства:

• открытая фонетическая структура;

• отсутствие звука r в реконструируемом начале;

• отсутствие сочетаний с плавными.

По этим признакам партикулы противопоставлялись предлогам, где представлена именно такая фонетика. См. примеры славянских предлогов: prama, predi, predtem, prema, pri, prije, pro, promedju, proti, proz и т. д. К этой же идее противопоставления этих двух рядов элементов языка относилось отмеченное предпочтение b у партикул и предпочтение p (то есть глухого коррелята) у предлогов.

В целом же у партикул намечается тенденция к доминированию группы передне– и среднеязычных консонантов.

Хотя многие употребления партикул сложным образом пересекаются на хронологической оси типологии (например, в некоем современном языке этой партикулы или комплекса партикул нет, а в этом же языке раньше это было), все же зональные фонетические предпочтения славянского пространства (признак 5) увидеть можно. Так, различаются зоны jako/kako. Первая зона, jako, скорее, это западнославянские языки. Вторая – языки южнославянские и восточнославянские. По такому же принципу различаются и адъективные партикульные образования: см. чешский jaky и русский какой, сербский какав. Но из этого не вытекает, что западнославянские языки обязательно предпочитают йотацию в инициали слова. Что это не так, можно убедиться, введя следующее деление на зоны уже по другой модели: jed(b)-/led(b)-. Здесь начальная йотация представлена: в старославянском, русском, чешском, сербском, словенском, болгарском, македонском. Вариант le-, считающийся вторичным, представлен в украинском, белорусском, словацком, польском.

Итак, рассказ о трудностях идентификации славянских партикул и о проблемах их не-количественной типологии можно назвать неким «интродуктивным введением» в грамматику славянских частиц.

§ 4. Славянские партикулы и славянские местоимения

Если в главе второй настоящей монографии рассматривался вопрос о том, какую роль играют партикулы при создании парадигмы местоимений и состоят ли местоимения из одиночных партикул или их комбинаций, кластеров, или же местоимения 1-го и 2-го лица не восходят целиком к партикульному фонду (§ 5 главы 2), и при этом, естественно, рассматривалась вся система местоименных парадигм, то в настоящем параграфе нас интересуют другие вопросы, хотя и связанные с вышеуказанными. Какие же это вопросы?

• Прежде всего, это вопрос о том, какой процент в общем числе слов славянского коммуникативного фонда занимают собственно местоимения. Под местоимениями мы в данном случае имеем в виду их словарную форму, а не парадигму как таковую. Поэтому нас, как правило [132] , не будут интересовать словоформы любого местоимения (то есть его падежная инфраструктура). Не будут также интересовать все мучительные проблемы, которые доставляют лингвистам так называемые «клитики», а также вопрос о наличии в языке «слабых» и «сильных» местоимений (см. о клитиках и слабых и сильных местоимениях § 4 главы второй).

132

Некоторые отклонения от этого правила будут существенны в дальнейшем изложении и будут специально оговариваться.

• Второй вопрос – это соотношение местоимений с общим набором славянских партикул, то есть вопрос о том, есть ли в местоимениях как утвердившемся классе что-нибудь «особенное», то есть не вписывающееся в список партикул славянства (разумеется, в список их инвариантов), или же все местоимения складываются из этих партикул. Если же что-либо «особенное» есть, то в каких именно классах местоимений оно обнаруживается?

• Какой процент из общего числа славянских местоимений занимают местоимения «всеславянские»? И какой процент характеризует лишь группы языков или отдельные языки?

• Как соотносятся эти «всеславянские» местоимения, точнее, строевой набор их партикул, и примарный список индоевропейских частиц, выведенный другими исследователями и обсуждавшийся в главе первой нашей монографии?

Итак, о каких же именно «местоимениях» будет далее идти речь?

Под местоимениями мы понимаем в данном случае личные местоимения, изменяемые указательные и посессивные. Иначе говоря, речь не будет идти о «местоименных наречиях», уже обсуждавшихся выше.

Таким образом, этот раздел представляет собой как бы «перевернутый» раздел главы второй «Партикулы и «местоимения»». А именно – там, в главе второй, в центре внимания были партикулы как системообразующие элементы местоименного начала, то есть, говоря проще, флексии, создающие привычные нам парадигмы местоимений. Начальная часть местоимения, исход, была в центре внимания в меньшей степени.

Однако, как кажется, именно здесь целесообразно сказать о славянском местоимении je-go, последняя часть которого уже давно привлекала внимание лингвистов.

Так, достаточно подробно об этом пишет А. Мейе [Мейе 1938: 349]: «Наиболее интересной формой является род. – отложит. падеж ед. ч. м. – ср. р. того, служащий также родительным-винительным падежом, если указательное местоимение обозначает лицо или вообще одушевленное существо. Первоначально отложительный падеж указательных местоимений должен был иметь форму, тождественную форме существительных, индоиранские языки сохранили эту форму в виде наречия. Отсюда, следовательно, в славянских языках можно было бы ожидать в родительном-отложительном *ta. Что касается элемента -go, то он может быть частицей, сохранившейся в славянском языке в составе сложной частицы не-го (после сравнительной степени) и соответствующей скр. gha, подобно тому, как же соответствует скр. ha. Таким образом, родительный-отложительный падеж должен был иметь старую форму *ta-go, изменившуюся в то-го под влиянием других форм склонения: дат. п. томоу, местн. п. томь, возможно, также под влиянием сохранившегося старого род. п. *to-so, так как показатель *-so сохранился в вопросительном неопределенном местоимении ЧЕСО. К тому же, вполне вероятно, что употребление то-го как родительного-винительного падежа является древним; в самом деле, если, как мы предположили в п. 470, старое конечное *-on дает *to и *гъ в зависимости от выразительности, с какой произносилось окончание, то старый вин. п. *ton должен был дать to, когда хотели подчеркнуть его указательное значение, и вин. п. то-го должен был бы явиться фонетически. И действительно, старое *jon дает, с одной стороны, энклитическое анафорическое (указательное) местоимение и (/ь), которое в именительном падеже имеет эту форму даже в тех случаях, когда речь идет об одушевленных предметах, а с другой – ударный винительный падеж относительного местоимения jе-го для названий одушевленных предметов. Тот факт, что тип то-го сохранился для названий лиц и вообще одушевленных предметов, хорошо объясняется вопросительно-неопределенным местоимением ко-го, противопоставляемым род. падежу че-со, сохраненного для названия неодушевленного предмета. Поэтому совпадение род. – отложит. п. togo (замещающего *tago) и вин. п. togo можно считать чисто случайным. Таким образом, употребление общей формы для родительного-отложительного и винительного падежей единственного числа мужского рода названий одушевленных предметов становится вполне ясным».

Со времен А. Мейе по этому вопросу накопилась большая исследовательская литература. Так, например, в уже не раз упоминавшейся нами работе Ф. Шпехта [Specht 1947: 364] написано, что славянские генитивно-аблативные конструкции на -go состоят «demnach aus Zusammenr"uckung der slav. St"amme jo– und to– mit dem Pronominalstamm go. Dabej verh"alt sie go zu ko <…> Da k und g im Anlaut wechseln, kommen Formen wie lat. hic aus *ho-ce mit ke dem go in slav. to-go sehr nahe» [«эти конструкции состоят из комбинации славянских корней jo– и to– с прономинальным корнем go… Так как к и g в анлауте могут заменяться, то формы типа лат. hic < *ho-ce с корнем ke очень могут быть близки к слав. то-го»].

Разнообразные взгляды на этот предмет изложены в уже упоминавшейся нами вкратце статье К. Шилдза, специально посвященной окончанию – го у славянских местоимений в родительном падеже единственного числа [Shields 1997]. Говоря коротко, его позицию можно свести к двум основным положениям:

• – го – это одна из наиболее распространенных и частотных частиц (партикул) индоевропейских языков («A particle in *ghe/o is traditionally reconstructed for Indo-European» [Shields 1997: 87]). В русском языке (и других славянских) употребляемая изолированно, она известна как же. В своей первоначальной форме она сохраняется в сравнительной частице не-го.