Неправильный диверсант Забабашкин

Когда же Воронцов, в который уже раз грустным, монотонным голосом проскрипел:

— А помнишь, Лёшка, как мы…

Я не выдержал, остановился, опустился вместе с поклажей на траву и вспылил:

— Да замучил ты уже ныть, командир! Ты командир или кто? Если помрёшь, то на кого личный состав в моём лице оставишь? Ведь партия и правительство тебя поставили на столь высокий пост не просто так, а чтобы ты порученных тебе людей берёг и не бросал среди болот, сам отправляясь в райские кущи. Так что, давай, заканчивай с помиранием. Умрёшь, тогда и поговорим. Распишешь потом все свои мемуары и разъяснишь мне всё. А пока живи и молча набирайся сил, молча, ты слышишь! Дыхалку береги, она у тебя дважды продырявлена!

Тот на мои, по сути, обидные слова никак не отреагировал. А вновь завёл свою «шарманку»:

— Забабашкин, как ты не понимаешь? Считай, что меня уже нет! А ты есть, и тебе жить надо. Так что, слушай, что я тебе говорю. Я старше, и ты обязан меня слушать хотя бы из-за этого. К тому же, не забывай, что я твой командир. И ты обязан выполнять мои приказы! И я такой приказ тебе отдаю: красноармеец Забабашкин, брось меня и уходи. Вдвоём мы пропадём. Я приказываю! Ты знаешь, что за невыполнение приказа — трибунал? Вот и выполняй! Бросай прямо здесь!

Я тяжело вздохнул:

«Ну и какой смысл с ним спорить? Упёрся, как баран. Ничего слушать не хочет».

Посидел, стараясь передохнуть, и, окончательно решив больше на эту тему не разговаривать и нервы свои не тратить, вновь взялся за ручки волокуши, поднялся и буркнул:

— Извини, Григорий Афанасьевич, приказ твой выполнять не буду. Ты же знаешь: русские своих не бросают! А потому судьба в этом походе у нас с тобой общая, — напрягся и попёр, добавив: — Под трибунал отдашь, когда до наших доберёмся.

Тот недовольно забурчал, но мне в данный момент уже было всё равно. Я поставил перед собой задачу идти и шёл, а чтобы отвлечь раненого от горестных мыслей, решил его озадачить:

— Слушай, командир, а ведь если бы мы не были в такой запарке по обороне Новска, то, скорее всего, Апраксина, который в конечном итоге оказался и не Апраксин вовсе, вычислить бы могли уже давно.

Воронцов ответил не сразу. Он покряхтел и, очевидно, превозмогая боль, сквозь зубы спросил:

— И как же, по-твоему, мы бы сумели его разоблачить? Служебная книжка красноармейца у него оказался же со ржавой скрепкой. Нормальный, как у всех. И ботинки с обмотками он новые на складе получал, так что по гвоздям и набойкам тоже бы не вычислили. Тогда как?

— Достаточно легко. Просто мы были с тобой невнимательны, — признал я очевидное.

— Говори, не тяни, — поторопил Воронцов. — А то умру, и так и не услышу, что ты там удумал.

— Вот ты недавно про мою речь говорил, а ведь и с тем диверсантом не так всё просто было. И если ты чуточку напряжёшь память, то сам поймёшь, что этот Михаэль достаточно большое количество раз был на грани провала. И я говорю не о пресловутой скрепке или гвоздях с набойками на сапогах. В первую очередь я имею в виду его речь.

— Ты думаешь, с ней было что-то не так?

— Да всё. Ведь если вспомнить, то он на ней постоянно сыпался. По легенде он кто? Деревенский мужик? А разве он всегда говорил так, как говорят в деревне? Отнюдь! Зачастую его речь была довольно правильной, как речь любого городского и, в общем-то, достаточно образованного человека. Помнишь, какие слова он употреблял: алиби, логическая цепь? Про Канариса знал, про Абвер. А потом бах, и он опять переходил на откровенно сельский диалект. Взять хотя бы его неоднократное коверкание моего имени. Ты помнишь, как он меня называл?

Командир задумался, вновь крякнул и произнёс:

— Ляксей…

— Вот именно! — выдохнул я, поправляя хват. — А ведь так говорят совсем уж в какой-то глухой глубинке, да и то древние старики, которые ещё нашествие Наполеона помнят. А тут вполне нормальный мужик, который, с его слов, во многих городах нашей страны бывал, и такое коверкание вполне обычного имени. — На секунду остановился, вновь перехватил поудобней жерди и, продолжив движение, добавил: — Да и явно имел он знания. Взять хотя бы ту же игру в города, которая у нас непроизвольно возникла совсем недавно. Апраксин, — тут я запнулся, — в смысле Михаэль этот, гад ползучий, показал себя как интеллектуально подкованный человек. А разве человек, обладающий столь широким кругозором, может быть так необразован, что будет коверкать имя? Скорее всего, нет. В смысле, конечно, можно предположить, что это он так просто прикалывался — для себя, — тут я на секунду запнулся, вспомнив, что нахожусь не в своём времени и перефразировал последнюю мысль: — Имею в виду, что он мог надо мной, таким образом, просто шутить — подтрунивать. Но ведь, если вспомнить, что он не только искажал имя, но и другая его речь тоже иногда не блистала правильностью, то всё встанет на свои места. Я, конечно, не филолог, и могу иногда так предложение завернуть, что потом сам диву даюсь, но у него нередко прямо-таки совсем уж неотёсанная речь всплывала. Явно переигрывал, пытаясь вжиться в роль. А вот мы этого не замечали. Привыкли к нему и не обращали внимания. Или я не прав?

Воронцов чуть помолчал и прошептал:

— Прав, конечно. Дали мы с тобой маху. И в первую очередь это я оплошал. Ты правильно всё подметил. Я вот сейчас вспоминаю, а ведь он, действительно, постоянно с деревенского говора на городской перескакивал. И так это привычно было, что даже я ничего не заподозрил. Хотя мог бы и насторожиться.

В этот момент я понял, что теперь командир начинает корить себя ещё и за этот прокол. Ведь, по сути, именно он, сотрудник органов безопасности, в первую очередь и должен был бы раскрыть шпиона, но, к сожалению, не сумел. И враг убил нашего товарища — красноармейца Садовского. Да и вообще, этот псевдо-Апраксин, даже несмотря на то, что помогал нам воевать, в конечном итоге доставил немало хлопот.

Но давать Воронцову загоняться в свои горестные мысли было никак нельзя. Он и так, можно сказать, находился сейчас между жизнью и смертью. А если ещё и чувство вины начнёт преобладать, то цепляться за жизнь ему будет гораздо сложнее с психологической точки зрения.

Поэтому решил его чуть успокоить:

— Ты, Григорий Афанасьевич, на себя лишнего-то не бери. Не было ни у тебя, ни у кого-либо другого из компетентных органов, времени для более тщательной проверки. Общую проверку Апраксин, как и все остальные, прошёл. Легенда у него оказалась крепкая, так что не было у нас шанса так быстро, не имея в своём наличии ни связи с выходящими из окружения частями, ни личных дел красноармейцев, выявить всех диверсантов. Поэтому выкинь из головы и забудь. Всё, что случилось, то случилось, и этого уже назад не вернуть.

Воронцов помолчал, а потом всё же с грустью сказал:

— Мишку жалко. Хороший был мужик.

В этом я с командиром был полностью согласен. Садовский действительно был хорошим человеком, прекрасным помощником и верным товарищем. Он не раз оказывался рядом и помогал мне бить врага. Если бы не он, то моя результативность по уничтожению противника была бы гораздо ниже.

Однако зацикливаться на его смерти и раскисать нам было категорически нельзя. Да, наш товарищ погиб. Погиб как герой. А мы остались живы, и у нас было очень много дел.

— Своей гибелью он дал нам время на то, чтобы мы смогли провести перегруппировку, отдохнуть и, вернувшись на поле боя с новыми силами, с ещё большей эффективностью и остервенением уничтожать врага, — завернул я полуфилософскую фразу и, остановившись, добавил горькой правды: — Предлагаю немедленно сделать привал, иначе я тоже сейчас упаду и умру.

Командир ничего не ответил, да этого было и не нужно. Я всё равно дальше идти уже не мог. Я так устал, что, перебирая ногами, поймал себя на мысли, что мы топчемся на одном месте. Мне был срочно необходим отдых.