Неприкосновенный запас

В этот день все забыли про него. Знали, что старик занемог и отлеживается в хозвзводе, где стояла его койка. С ним такое и раньше случалось. Но весь вид старика говорил о том, что он пришел не из хозвзвода, а проделал трудный, изнуряющий путь. Шинель на нем была мокрой, хлястик держался на одной пуговице. Щеки запали, глаза лихорадочно блестели и были красными, как после бессонной ночи. Он вошел в класс и, не раздеваясь, сел за парту, служившую столом. Потом дрожащими руками стал сворачивать толстую цигарку. Табак сыпался на колени, кресало не слушалось, фитиль не загорался. Наконец баянисту удалось закурить, и некоторое время он курил с закрытыми глазами.

Я подошел к нему.

– Дядя Паша, Тамара пропала!

Не поднимая глаз, он сказал:

– Знаю.

Я наклонился к старику.

– Вы знаете, где она? Она жива?

– Жива.

Все облегченно вздохнули: слава богу, жива.

– Где же она?

– Она в Ленинграде... Во Дворце пионеров.

– Как? Что она делает во Дворце пионеров?
– воскликнул я и осекся вспомнил, что Дворец пионеров превращен в госпиталь.

Значит, Тамара в госпитале.

– Что с ней, дядя Паша?

Он молчал. Мне хотелось трясти старика за плечи, вывести его из странного оцепенения. С трудом я сдержался, взял себя в руки, понял, что старик сам еле живой, чем-то потрясен.

Наконец баянист заговорил:

– Ранена Тамара. На переправе. Возвращались с плацдарма, и тут ее... миной.

– Какой плацдарм? Какая мина?
– Я не мог поверить в реальность того, о чем мне говорил старик.
– Вы там были?

– Был.

"Зачем?" - хотел спросить я и тут же понял бессмысленность своего вопроса. Тамара ранена, и теперь уже все не имело значения.

Собравшись с силами, я спросил:

– Тяжело ранена?

– Тяжко, в бедро. Вот тут записка...

Он долго рылся в кармашке гимнастерки, пока наконец не нашел сложенный вдвое листок.

Я протянул руку к дяде Паше, но он покачал головой.

– Не вам. Вадику.

Вадик взял из рук дяди Паши записку и отошел к окну. Записка была короткой, но читал он долго, словно не мог разобрать почерк. На самом деле он все разобрал, но не знал, как понимать ее, что с ней делать.

Наконец он подошел ко мне и молча протянул листок. Это была старая увольнительная записка, которую я подписал, провожая Тамару три дня назад в город.

– Там, на обороте...

Я перевернул бумажку и прочел:

Вадик. Со мной все кончено. Я больше никогда не смогу танцевать. Достань, если сможешь, пистолет. Твоя Тамара.

У меня перехватило дыхание. Я поднял глаза на Вадика, тот по-прежнему стоял рядом.

– Что ты думаешь?
– спросил я его.

Вадик пожал плечами.

Тогда я спросил:

– Если бы меня не было, а тебе отдали эту записку, что бы ты предпринял?

– Не знаю.

– Но ведь она надеется на тебя.

– Что ж, по-вашему, надо принести ей оружие? Я не дурак.

– Понимаю, что ты не дурак. Я тебе дам увольнительную. Поезжай в Ленинград. Тамара в госпитале во Дворце пионеров. Побудь с ней. Собирайся.

Некоторое время он топтался передо мной, потом сказал:

– Лучше вы, Борис Владимирович. Чем я могу ей помочь?

Мне захотелось ударить его. Но я только до боли сжал кулаки. И отвернулся.

– Действительно, лучше ехать мне, - пробормотал я.
– Иди!

Он пожал плечами и вышел из класса. Записка так и осталась у меня. Навсегда. Я снова подошел к дяде Паше.

– Дядя Паша, вы выступали с нею в Ленинграде?

Он махнул рукой и сказал:

– Какой там Ленинград!.. На плацдарме были мы.

– Вы с Тамарой... на плацдарме?

Этого я уж никак не ожидал, даже от Тамары. Значит, подхватила она свой вещевой мешок с костюмом цыганки и рванула на плацдарм.

– Как же вы решились, дядя Паша? Ведь вы взрослый человек!

– Да вот решился... Уговорила она меня.

...Тамара подошла к дяде Паше и как бы ненароком спросила:

– Дядя Паша, вы давно не получали писем из дома?

– На прошлой неделе получил от внука, - ответил баянист.
– Он мне картинку прислал. Дом с двумя окнами и дым над трубой.

– Это хорошо, - сказала Тамара, - когда над трубой дым. Ленинградские малыши рисуют дома без дыма. Правда, страшно, когда на картинке дома есть, а дыма нет?

– Много что страшно, - уклончиво ответил старый баянист.

Он исподлобья посмотрел на Тамару и почувствовал, что она что-то замышляет.

– Ты говори, чего тебе?
– сказал он.

– Эх, дядя Паша, я бы сказала, да боюсь...

– Я не кусаюсь.

– Лучше бы кусались. Я не боюсь боли. Могу терпеть. В школе шла первой на прививку. Я боюсь, что вы меня не поймете. Вы ведь были под обстрелом, правда? И ничего?

– Ничего, - ответил дядя Паша, - остался жив.

Он никак не мог понять, к чему она клонит.

– Конечно, остались!
– оживилась Тамара.
– И не обязательно в бою погибать. Когда боец идет под огонь, он верит, что пуля пролетит мимо, а осколок вопьется в землю. Ведь большинство осколков попадает в землю.

– Ты говори ясней, - не выдержал дядя Паша.

– Завтра на плацдарм идет пополнение. Ночью будут переправляться. Давайте махнем туда... Я договорилась с одним лейтенантом.

– Нам-то с тобой что делать?

– Дадим концерт.

– Там без нас будет концерт, на плацдарме-то.

– Не поняли вы меня, дядя Паша!
– заволновалась девушка.
– Вы знаете, что с человеком бывает после боя? Радостная усталость? Ерунда! Человек опустошается. И эта пустота давит на него. Ему ничто не помогает, кроме искусства. Вот если станцевать им цыганский танец!

– Ты с ума сошла! Там земля наполовину железная!

– Люди тоже наполовину железные, - возразила Тамара.
– Но они все же люди! И защищать Родину они могут, только оставаясь людьми... Вы боитесь, что ли?