Неприкосновенный запас

Папа шел рядом молча. Несколько раз он спрашивал прохожих, как пройти на студию. Они с Ингой словно очутились в незнакомом городе, на незнакомых улицах со странными названиями.

– Вы не знаете, где здесь... киностудия?

– Киностудия?
– переспросил высокий мужчина и остановился перед Ингой.

Девочка подумала - сейчас он засмеется. Мужчина не засмеялся, только внимательно посмотрел на нее, словно на всякий случай хотел запомнить: вдруг она станет известной артисткой?

– Право, не знаю. Я не здешний.

Кто же здесь, в конце концов, здешний? Может быть, этот парень в спортивной куртке на "молнии", что идет, шаркая кедами, по мостовой?

– Хочешь стать артисткой?
– сказал он.

– Нет, - ответила Инга.

– Зачем же тебе киностудия? У тебя мать там?

Девочка ничего не ответила, только исподлобья посмотрела на парня и наморщила лоб, словно он сделал ей больно.

– Третья улица направо, - сказал парень.
– Я знаю. Снимался в массовке. Три рубля в день.

И он зашаркал кедами, оставляя на занесенной мостовой длинные лыжные следы.

Инге расхотелось идти на студию, где платят три рубля в день. Она почувствовала холодное отчуждение. Наверное, там все не настоящее - и дома, и леса, и дворцы. И артисты - не настоящие герои, а только изображают настоящих. И мамы там не будет. Надо разорвать на мелкие части бумажку с адресом. Но рядом был папа, и какая-то непонятная сила влекла ее вперед и не давала разорвать бумажку. Это была надежда. Маленький, слабый огонек, который если загорится в человеке, то уже погасить его не под силу даже урагану.

"У тебя мать там работает?"

"Нет, нет, нет! Моя мама - врач "скорой помощи"! Она мчится на помощь людям. Когда им плохо. Когда они нуждаются в помощи. У нее белый халат и чемоданчик, резко пахнущий лекарствами. А я никакая не артистка. И никогда не буду артисткой. Я буду как мама. Только бы скорее вырасти, и только бы ее халат стал мне впору. Он висит в шкафу и ждет, когда я вырасту".

Неожиданно перед ними возникло большое серое здание - киностудия. В просторном вестибюле сидело много детей с мамами и бабушками. Папа и Инга в нерешительности остановились посередине, не зная, что делать дальше.

– Вы на пробу?
– спросила их маленькая бабушка, рядом с которой сидела рослая полная девочка.
– Надо здесь ждать. Садитесь.

– Хорошо, - пробормотал папа.

Старушка подвинулась, давая папе место, но как раз в этот момент появилась Вика.

– Наконец-то! Здравствуй! Ты с отцом? Здравствуйте!
– Вика протянула руку отцу.
– Виктория Сергеевна.

– Василий Прокофьевич, - сказал папа, своей большой рукой осторожно пожимая маленькую руку Вики.
– Вот мы...

– Идемте скорее, а то Карелин ждет и ругается.

– Идемте, идемте, - согласился папа.

И все трое решительно зашагали по лестнице. А сидевшие в вестибюле враждебно смотрели им вслед.

– Счастливая, - вздохнула крупная девочка.

– Почему без очереди?
– послышался чей-то недовольный голос.

– Наверное, есть связи... знакомый режиссер, - отозвалась женщина с копной желтых крашеных волос.

– Может быть, у нее талант?

– вставила слово ее соседка, удивительно похожая на девочку, сидящую рядом с ней.

– Талант!
– вспылила желтоволосая.
– Вы посмотрите на ее лицо!

Последних слов Инга не слышала. Она с папой уже поднималась по лестнице.

Режиссер Павел Карелин был худой, длинный и бородатый. Борода мешала ему улыбаться, заслоняла улыбку. Но Инга по глазам чувствовала, что он улыбается. Зачем только он отрастил бороду? Чтобы казаться старым? Или чтобы никто не замечал, когда он улыбается?

– Здравствуй, Инга, - сказал режиссер.

Откуда он узнал, что ее зовут Инга?

– Здравствуйте, - прошептала девочка, машинально согнула в коленях ноги и распрямилась.
– Это мой папа.

Режиссер назвал свое имя и протянул папе руку.

– Вы садитесь в кресло. Курите. А мы с Ингой поговорим.

– Да, да, - согласился папа.
– Спасибо. Может быть, я покурю в коридоре?

Но, повинуясь режиссеру, опустился в кресло, достал сигарету. Спичек, правда, у него не оказалось. Но тут перед ним возникла Вика. Она щелкнула зажигалкой, зажатой в кулаке, и поднесла огонь к кончику сигареты.

– Не стоит беспокоиться, - сказал папа, однако охотно воспользовался огнем.

А Вика уже снова исчезла.

– Ты любишь землянику?
– спросил режиссер Ингу, когда они остались одни.

От этого вопроса сразу запахло сладкой земляникой. Так после леса пахли мамины руки. А подушечки пальцев были розовыми от ягодного сока.

– Люблю, - ответила Инга и покосилась на дверь.

– А я больше люблю чернику, - признался режиссер. И девочке показалось, что борода у него не настоящая, а приклеенная. И если сорвать бороду, то он окажется молодым-молодым, совсем мальчишкой.
– Я больше люблю чернику, хотя от нее зубы и язык становятся черными. Помнишь?

Инга кивнула.

– И еще я люблю, - продолжал режиссер, - растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.

Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пушистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек - от желтых кружочков в середине - пахло медом. Так же, как от больших банок в бабушкином буфете.

– Я люблю ромашки, - сказала Инга, - и мама тоже...

– И мама тоже?
– переспросил режиссер.
– Ты никогда не снималась в кино?

– Нет, - призналась Инга и испугалась своего ответа.

Может быть, режиссер сейчас скажет: "Тогда отправляйся домой". Но режиссер довольно улыбнулся и сказал:

– Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Я тоже попал в кино случайно.

– Случайно?
– удивилась Инга.
– Вас Вика нашла... на улице?

Режиссер засмеялся.