Непрочитанные письма

И все-таки земля — проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай, —

Гниющей флейтой настораживает слух.

Кларнетом утренним зазябливает ухо.

Как на лемех приятен жирный пласт.

Как степь молчит в апрельском провороте.

Ну, здравствуй, чернозем, будь мужествен, глазаст...

Черноречивое молчание в работе, —

Теткин тихо ссутулился на переднем сидении и, казалось, дремал, но, когда «уазик» круто взял влево и привычный ритм сбился, расстроился, ибо уже не бетонные плиты, а мерзлый песок был под нами — не шуршал, не хрустел, не поскрипывал, скорее подпевал смиренно, не замечая, что песня чужая, — началась лежневка, Теткин заерзал, завертел головой, обронил: — Тупик Шарифуллина! — И пояснил, невесело улыбнувшись: — Шарифуллин — это главный инженер УБР-два, а тут подряд идут кусты как раз второго управления. «Гнилой угол»! Все бригады в дупле.

Из тех статей Филимонова в «Тюменской правде» уже я знал, что Коля Новиков, Новиков Николай Константинович, ворвавшийся в сюжет моего предыдущего повествования на самых последних страницах и успевший изложить хотя бы в общих чертах программу своей деятельности в качестве главного технолога объединения «Красноленинскнефтегаз», отдал осуществлению программы немногим поменее года и вернулся в науку — ушел в Гомельский отдел ВНИИБТ. Больше я с ним не встречался и не могу судить, что было причиной странной излучины его судьбы. Знаю только, что Теткин, ставший главным технологом после Новикова, не мог пожаловаться, что опоздал, что поспел только к шапочному разбору, — еще и увертюру не сыграли, еще всего лишь инструменты настраивали, и в дебрях геологии Красноленинского свода, а следовательно, в технологии бурения на здешних месторождениях было куда темнее, чем в оркестровой яме. Макарцева, помнится, в бытность его начальником ЦИТС, викуловская свита изводила, теперь фроловская гадит, есть еще талицкая, да и баженовская не подарок. Никогда не было здесь легко, каждый метр и каждая тонна оплачена муками ума, напряжением мускулов, надсадой сердца, это сейчас нам дана снисходительная услада воспоминаний о «золотой поре», о солнечной Элладе нефтяных небожителей, но я помню земное, хриплое, прерывистое дыхание разбуженного Самотлора, отчаянный порыв разведчиков Уренгоя, никогда не забуду первые, будничные метры Харасавэя, — каждый шаг был первым, каждый шаг был трудным, «другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь», однако теперь стало еще труднее, еще мучительнее, еще драматичнее, и все же, как ни горько это осознавать, в те уже растаявшие за романтической дымкой года был нажит не только опыт, но и взлелеяны ростки самоуверенного полузнания: как бы ни был тяжел путь, но, если ведет он от победы к победе, к этому привыкаешь, привыкаешь и веровать в то, что ты и в самом деле всесилен, всезнающ и всемогущ, — кто же в час торжества станет тратить себя на сомнения, мучавшие поэта: «...но пораженья от победы ты сам не должен отличать...» Наверное, Кольская сверхглубокая потому-то еще так впечатляет, что от нее изначально ждали незнаемого, неожиданной вести, переворачивающих привычные представления открытий, — там мы оказались готовы признать свои несовершенства, смиренно сели за школьные парты, как бы ни тяготило нас бремя ученичества... И все же роль ученика удается нам реже и реже. «Как в зыбучих песках, увязает человек в своих возможностях и достижениях, — проницательно заметил наш современник, — и чем больше силы он применяет, тем больше в ней нуждается. Он начал утрачивать чувство реальности и способность оценивать свою роль и место в мире, а вместе с тем и те фундаментальные устои, которые на протяжении всех предшествующих веков с таким усердием воздвигали его предки, стремясь сохранить человеческую систему и наладить взаимосвязь с экосистемой...» Подобно себялюбивым детям, которым постылы обязательства перед стареющими родителями, ведем мы себя с природой — хватает внешнего лоска, чтобы рассуждать о долге перед нею, но нет отрешенной от своих выгод, самозабвенной заботы о ней. Могло бы показаться, что вселенские печали экосистемы слишком далеки от повседневных бед, которыми живут буровики, оказавшиеся в «гнилом углу» Красноленинского свода, только все давно стало близко — да вон, совсем рядом с лежневкой, разверста зияющая рана, копошится в ней оранжевый экскаватор «Като», рыжеют изломанные, зазубренные ребра растерзанного металла, и то ли отлетевший вздох, то ли угасающий дым подрагивает в стигийском холоде февральского пейзажа, над которым застыли слабые отголоски обыденной производственной драмы, — и нет больше времени для охранительных иллюзий, будто зовут не нас...

— Промысловики рванули скважину, — сказал Теткин, заметив, что я все еще продолжаю оглядываться на оставшийся позади дымный карьер.

— Зачем?

— Не зачем, а почему?

— Хорошо. Почему?

— Вели сварочные работы на устье, а газ возьми да шарахни.

— Газ?

— Ну да. Надо было осмотреться как следует, а они... В общем, теперь на нас баллон катят: дескать, цементаж был проведен плохо, не продавили толком, цемент до устья не дошел, а там газовая шапка образовалась.

— А-а...

Наверное, подумал я, так оно и было, как нефтяники предположили: не раз случалось подобное. Рассчитывают, рассчитывают буровики объемы тампонажных работ, — а там каверна, там прорыв пласта, а там еще черт-те что, но скважину надо сдавать, надо бурить другую, пятую, сотую. Да и промысловики подгоняют: давай-давай. Что же дали? А ничего: тысячи метров стальных труб, десятки тонн цемента упокоились в земле, а вместе с ними так называемый овеществленный труд тех, кто добывал руду, плавил сталь, катал трубы, вырабатывал цемент, вез все это за тыщи верст и, наконец, бурил злосчастную скважину, — все похоронено, похерено, утрачено навсегда, дни, недели, месяцы оказались прожиты по чужому, подложному календарю, да полно: прожиты ли вообще? Знаем ли мы, осознаем ли, что изменилось окрест безжизненной, омертвленной пяди земли? Промышленная революция, вооружив в прямом и переносном смыслах, одарив подлинными и мнимыми благами, наградила нас еще и «тоннельным видением» — слово «кругозор» стремительно тяготеет к тому, чтобы остаться лишь названием долгоиграющего журнала. На Красноленинском своде, так уж повелось с первого дня, преодолевали трудности, создавали их, опять преодолевали, считая главной целью то строительство скважины, то прокладку трубопровода, то возведение насосной станции, — но комплекс задач по освоению недр и обживанию пространства привычно откладывали до иных времен, не замечая или стараясь не замечать, что вот оно, иное время, мы в нем живем. Конец февраля 86-го: о чем бы ни возникал и с кем бы ни заходил разговор, у меня появлялось ощущение, что все еще продолжается, продолжается, не может закончиться декабрь 83-го, что опять все сначала, и опять, и снова... Заместитель генерального директора по геологии Сергей Сергеевич Николаев, когда я заглянул к нему в этот приезд, сразу же принялся говорить о сложностях эксплуатации месторождения: «Представляете, коллекторы на Талинке — гидрофобны!» Я ужаснулся, вообразив на миг, что где-то километрах в трех подо мной клокочет необъяснимой ненавистью к воде спрессованная земная твердь, и спросил: «Почему... гидрофобны?» — «Эффект Жамэна!» — тут же ответил Николаев и, пока я припоминал, чем вызвано это свойство пластов (что-то примерно так: в слабо выраженных, неравномерных коллекторах сечение капилляров переменчиво, и пузырьки газа, содержащиеся в нефти, сопротивляются деформации и запирают нефть в пласте» — но при чем тут вода? — подумал я, но спросить не успел), он стремительно продолжал: «Надо тщательно подобрать реагенты вытеснения... Наши керны разобрали все НИИ — ломают головы... Возможно, вместо закачки воды надо будет использовать газ...» «Послушайте, — перебил я, — но если потребуется закачка газа, то и вся система наземного обустройства месторождения должна быть... э-э... несколько иной?» — «Совершенно иной! Мощные компрессоры. Трубы, рассчитанные на более высокое давление. Быть может, газлифт. Да-да, пожалуй, газлифт — здесь мощный газовый фактор...» — «Скажите, Сергей Сергеевич, а разве нельзя было... эту самую гидрофобность выявить — раньше?» — «Да вы что! Каким образом? У нас не было достаточного геологического материала. Первая технологическая схема обустройства была составлена по пяти скважинам. С гидрофобностью мы столкнулись уже в ходе эксплуатации!» Не впервые встречался я с Николаевым, и всегда-то меня пленяла в нем увлеченность геологическими загадками, но на этот раз какое-то иное чувство шевельнулось во мне. Может быть, шло оно от желания услышать наконец нечто не из области отдельных загадок или даже феерических попыток их решения, а выстраданную программу осмысления загадочного мира, с которым столкнула судьба и производственная задача? Только снова и снова я слышал про то, что начинать надо было с опытно-промышленной, пробной эксплуатации, что объем исследовательских работ непременно следует увеличить, что — представляете? — существуют зоны повышенной обвальности, что гидрофобность — явление уникальное, интереснейшее, однако, к сожалению, отрицательно влияет на продуктивность скважин в процессе эксплуатации, — все это было занятно, но почти невесомо, то не слова уже были, а только их оболочка: за таким интереснейшим явлением, как гидрофобность пластов, отчетливо просматривалась необходимость переделки обустройства месторождения, которое и без того стоило здесь адских мук и еще цифры с несколькими нулями — но разве любознательность ею оплачивалась? нет — самоуверенное полузнание, с каким неизученное, неисследованное, неведомое, по сути, месторождение было запушено в промышленную эксплуатацию...

— Может, и мы дали маху, — снова подал голос Теткин. — Тут черт знает какие стволы. У нас — проблемы. У промысловиков — проблемы. — И сказал водителю: — Давай сначала на 139-й куст.

Понятно, что проблемы промысловиков во многом произрастают из проблем бурения. Ясно и то, что буровикам нет дела до агрессивности глин или до ненависти к воде, которую испытывает деградировавший песчаник, — однако все неразрывно. Мне приходилось как-то слышать от Лёвина, что бурение на площадях, где гарантирована нормальная добыча, несравненно легче, нежели там, где методы разработки месторождения еще не доведены до ума. Не знаю, в чем тут дело, но такому буровику, как Геннадий Михайлович Лёвин, я привык верить на слово. К тому же знаю наверняка, что обстоятельство, обозначаемое размытым сочетанием «недостаточная геологическая проработка месторождения», оставило рваный след в жизни многих людей Нягани. Конечно, за последние два года буровики все же сильно поднаторели, несправедливо было бы не заметить этого. Тогда, в конце 83-го, едва ли не любая скважина грозила если уж не аварией, то осложнением — по крайней мере. К некоторым из тайн удалось подобрать ключи. Начальника УБР-1 (тогда оно было единственным, сейчас одно из трех) Александра Евгеньевича Путилова я застал в конторе под вечер. Он не скрывал своей радости и на протяженна всего нашего разговора любовно оглаживал взглядом три переходящих Красных знамени, стоящих в кабинете: «В 1985 году управление впервые — впервые! — выполнило план по всем технико-экономическим показателям. Этот результат мы готовили, он не случаен. Много работали с коллективами буровых бригад, глубоко анализировали организацию труда, дисциплину...» — «А в плане технологическом?» — поинтересовался я. «Тут нам ершовский метод помог». — «Какой?» — «Ершовский. Его в Ершовском УБР применяют. У них растворы на полимерной основе — хорошие результаты дают! Полетели туда, целый вертолет синтетических волокон от них привезли. И главный инженер ихний, Степанов, приехал. Здорово он нам помог. Одну скважину провел вместе с нами, растолковал, как и что...» Вот оно как. Попались на глаза технологические отчеты Ершовского УБР. Кое-что сопоставили. Обмозговали. На себя примерили. И вместе с ершовским главным инженером — добрейшим, видать, мужиком — осуществили то, до чего три НИИ дотумкать не сумели. Да, в статьях Коли Филимонова три института назывались — Сиб-НИИнп (Тюмень), ВНИИБТ (Москва), ВНИИКРнефть (Краснодар). Могучая кучка. «А эти растворы... на полимерной основе... подходят для всех скважин Талинки?.» — «Нет, — покачал головой Путилов. И повторил: — Нет. Тут участки... такие попадаются, что мы ничего сделать не можем... Наука обещает нам, обещает... А мы пока посылаем на 119-й куст, в центр этого гиблого угла, бригаду Юдина, лучшую бригаду управления...» Он не сказал мне, что вокруг «центра гиблого угла», на периферии, оставалось еще изрядное пространство: там пахали, перепахивали, распахивали, запахивали неподатливые недра буровики УБР-2 и Тюменского УБР. Впрочем, первое-то управление уже успело хватить лиха. Когда Путилов приехал сюда из Сургута (а я встретился с ним впервые тогда же, неделю или десять дней спустя после его назначения), мне показалось, что в своем нетерпеливом стремлении немедленно изменять течение дел (у него были основания думать, что никакого течения нет, что в УБР время остановилось) он не станет щадить ни себя, ни других. Что касается себя — его права Но как быть с остальными? У них свои планы, свои представления о будущем, свои надежды. Свои имена. Я всегда любил читать отчеты о путешествиях отважных мореплавателей, их дневники, письма, осторожно перелистывать ломкие желтоватые страницы старых географических книг. Кук. Лаперуз. Беринг. Невельской. Беллинсгаузен. Седов. Брусилов. Норденшельд. Нансен. Русанов. Восхищало мужество этих людей, холодное презрение к опасности, бесстрашие перед неведомым... И все же много позднее, когда случалось перечитывать любимые с детства книги или в руки попадали другие, подобные, какая-то странная, тревожная, мешающая мысль начинала просачиваться меж старинных строк. Эти люди знали, на что и во имя чего они идут. Но что знали другие — те, кто доверился им? Корабли Лаперуза поглотило море, их растерзали острые пики коралловых рифов, опутали липкие водоросли лагун. Но сколько безвестных матросов погибло вместе со знаменитым капитаном? Сто? Триста? Тысяча? Русанов отправился на своем хлипком, смешном куттерочке «Геркулес» обследовать Шпицберген — такова была официальная версия. Однако неожиданно для всех после Шпицбергена Русанов махнул на восток, искать дорогу в Тихий океан! Он был один? Нет. С ним исчезла его невеста, Жюльетта Жан. Капитан Кучин. И еще восемь человек — штурман, два механика, кок, четыре матроса. Их имен мы не знаем. И не узнаем никогда, открыл ли им Русанов истинную цель своего путешествия — до выхода в море, во время обследования Шпицбергена, при прокладке курса к Новой Земле — или не разделил обжигающей тайны своего честолюбия ни с кем: стоят ли они ее, этой тайны?.. «Не те люди!» — резко ответил мне Путилов, когда я спросил у него в первую же встречу, что думает он о коллективе управления, и тогда я еще не знал, что эта замечательная формулировка будет преследовать меня во время последующих поездок по тюменским краям, а я буду гадать, кто же они — «те» и где же их взять... Немного позднее мы увиделись в Сургуте с Лёвиным, и тот поинтересовался: «Как там в Нягани наш Путилов? Прижился?» — «Ты знаешь, Михалыч, — сказал, я, — его, по-моему, какой-то внутренний огонь сжигает...» — «Внутренний? — засмеялся Лёвин. — Да он чуть ли не в первый месяц контору спалил! Во пламя было! Аж отсюда видно! А ты говоришь: внутренний огонь, внутренний огонь...» То была шутка, конечно. Но уже не на шутку, а всерьез вместе со старой конторой сгорели не только чьи-то дурные повадки, вздорные претензии, равнодушная леность, нерадивая безграмотность, бестолковое, суетливое угодничество — в том огне сгорели еще и чьи-то надежды... Но разве пристало рассуждать о личных планах, о частной судьбе, когда надо было работать, надо было выполнять план, надо было давать нефть стране?

— Приехали! — сказал Теткин. — Геройский гвардейский 139-й! Никогда бы его не видать! — И, когда мы подошли к балкам, добавил с плутоватой ухмылкой: — Буровой мастер Петров, помощник мастера Лёвин.

— Вот куда они, герои-то, попрятались, — в тон ему пробормотал я.

Конечно, то были однофамильцы Григория Кузьмича Петрова и Геннадия Михайловича Лёвина, знаменитейших буровых мастеров Самотлора, но случайная прихоть совпадения еще резче оттеняла печальную участь бригады со 139-го куста Талинского месторождения.

Буровой мастер Анатолий Федорович Петров мял дрожащими пальцами папиросу, пока из нее не начинал сыпаться табак, брал другую, калечил и эту, не прикурив, отвечал односложно, лицо его совсем не менялось во время разговора, жило независимо, отторгнуто от произносимых слов, на нем застыли недоумение, растерянность, боль... Приехали из Волгограда. Когда? В апреле прошлого года. Да, всей бригадой. До сентября ждали станок. Потом начали разбуривать 139-й куст. Точнее говоря, пытались разбуривать. Четвертая скважина в батарее — и ни одну не прошли до конца. Не вышло. Вот и на этой уперлись в отметку 2588 метров — каюк. Подняли инструмент — а спустить не можем. Идем с проработкой — доходим до забоя. Но долото уже не фурычит. Снова подъем. Замена. Спуск с проработкой. И та же песня. Без слов. Если и дальше толкаться — можно потерять инструмент. Уже бывало. Больше не хотим. Теперь получили команду — срезаться на глубине 1100 метров, изолировать пробуренный ствол. И пойти новым. Вон геофизики приехали — новое направление щупают...

— А что на новом-то будет? То же самое? — то ли спросил, то ли просто сказал, ни к кому не обращаясь. Петров и, так и не закурив, бросил изломанную папиросу, валко побрел к каротажному агрегату. Теткин двинулся за ним. Когда мы вновь сели в машину, он замысловато, но неумело выругался и сказал:

— Да я ж только по растрепаям и езжу! Такая у меня специальность! В приличные бригады меня не пускают!

— Какие они растрепаи, — возразил я. — Несчастные мужики. Разве это работа? Мука. У них уже год почти — ни работы пристойной, ни заработка. И это не где-нибудь, а на Севере.

— Да-а... — устало произнес Теткин. — Я ведь уже две недели бок о бок с ними. Жалко их, конечно... Здесь геология с придурью.

— Вот и разобрались бы вы наконец в этой придури! Зачем на людях эксперименты ставить?

— Новиков — знаешь его? — сейчас в Тюмени сидит, «научную команду» подбирает. Все ж таки — наш бывший главный технолог, условия здешние знает...

— Ну и что?

— Будет проводить здесь, на 139-м кусте, опорно-технологическую скважину.

— И сразу все станет ясно.

— Ну не все. И не сразу... Опорно-технологическая — это...

— Да пойми ты, Евгений Евгеньевич! Я не против опорно-технологической. За. Только скважина будет у вас как бы экспериментальная, а бригада? Обычная производственная бригада. С обычным плановым режимом. И с обычной пометровой оплатой. Иначе говоря, с привычным отсутствием оплаты — метров-то нет. Новиков — и когда здесь был — давно-о-о собирался дать бурению технологическое обеспечение. И сейчас собирается. Значит, у него время есть... А у этих мужиков? Да дай ты им крылья — тут же дунут они в Волгоград. Или еще дальше. На Кубань. Там и скважины есть, и виноградники рядом...