Непрочитанные письма

— Всем. В институте тридцать восемь лабораторий — тридцать восемь направлений поиска. И семь десятков сотрудников.

— Но....

— Да. Следовало бы выделить три, пять направлений, заниматься ими всерьез, до конца, от идеи до пусконаладочных работ. Но для этого необходимы принципиально иные управленческие, организационные методы, качественные перемены. Надо, наконец, научиться думать...

Я засмеялся.

— Вы что? — спросил Альтшулер.

— Да так. Просто в этой поездке мне все время кажется, что пришла, наступила пора «позднего картезианства».

— Cogito ergo sum?

— Ага. Наверное, необходимость думать — это жесткое условие нашего сегодняшнего существования. Иначе... Когда мы не думаем о природе — мы перечеркиваем свое будущее, тем самым делая шаг к несуществованию. Когда не думаем о нормальных социально-бытовых условиях для людей — искажаем существование сегодняшнее. Когда ваши замечательные новые начальники начинают замечательно рассуждать, что никто до них не работал и не умел работать, но они — черт побери! — научат или заставят работать всех — мы сжигаем свое прошлое. Но что есть человек без своего будущего, без своего настоящего, без своего прошлого?

— Надо видеть в людях людей, а не просто «трудовые ресурсы», — сказал Альтшулер.

Здесь работает уже почти миллион человек, но думать о каждом как о единственном? Нет, такое сметой не предусмотрено. Делать жизнь суетной и бестолковой, отравлять ее в меру должностного усердия — это. пожалуйста. Тот ученый — «информатор» из Тюмени, с которым проговорили мы шесть часов, но .который не пожелал «фигурировать», помнится, сказал мне, когда речь зашла об Альтшулере: «Умница. Но начальство он раздражает. Женился не на той. Живет не так. Говорит не то». Ну да, подумал я тогда, нам же до всего есть дело. Кроме дела. Рассказывали мне, что Петр Григорьевич Казачков, буровой мастер, первым научившийся разбуривать коварные пласты Варь-Егана и научивший этой работе новое поколение буровых мастеров, все же уехал с Севера. Он всегда говорил то, что думал, его аккуратненько обходили наградами, а был он нормально честолюбив, хотя и выглядел этаким добродушным увальнем, простоватым дедком-пасечником, — в конце концов он не выдержал несправедливости, и надо полагать, кое в каких кабинетах вздохнули с облегчением, а не с сожалением... Да только ли Казачкова потеряла Тюмень? Один из самобытнейших нефтяных руководителей Западной Сибири, человек с характером непростым, откровенно говоря, тяжелым, талантливый инженер, выросший на Самотлоре, возглавлявший объединение «Сургутнефтегаз» и добившийся в этом качестве неоспоримых успехов, был поспешно переведен, задвинут на другую работу, ибо ни у обкома, ни у главка не нашлось времени разобраться в запутанной истории, похожей на дурной детектив и оказавшейся дурным детективом... Когда начался спад добычи, поднялась такая кутерьма с кадрами, что до сих пор одна мысль о событиях той поры вызывает содрогание. Не тот человек! Не те люди! Миллион «нетехлюдей»? Но где, где же «те»? «Безделицу позабыли! — тревожился Гоголь. — Позабыли все, что пути и дороги к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и запутанном настоящем, которого никто не хочет узнавать: всяк считает его низким и недостойным своего внимания и даже сердится, если его выставляют на вид всем...»

— С нами как сейчас разговаривают? — произнес Альтшулер. — «Вы подвели страну!» Да теперь всякий знает, кто такие нефтяники Тюмени. Это люди, из-за которых дорожает бензин, отменяются авиарейсы... Что бы ты ни сделал за долгие годы — все отменяется, перечеркивается....

— Ну, не все же, — усомнился я.

— Почти все. На съезде говорилось о негативных процессах, проявившихся в семидесятые и начале восьмидесятых годов. В печати назывались имена, адреса, причины, потерн. Но в эти же годы здесь — и не только здесь! — работали люди, работали, не щадя своих сил — им говорили тогда, что они приближают будущее, они верили в это и действительно приближали его. Так что же — теперь и это перечеркнуть?

— Ошибки здесь были всегда — и свои собственные, и, что называется, внедренные извне. В конце концов стратегия освоения Западной Сибири сложилась такой, какой ее навязали из центра, но у этой стратегии оказалось достаточно горячих сторонников и в местном руководстве. И тем, кто был против, пришлось отойти, уйти или примириться, а значит — потерять себя... Но то было всего лишь начало! Вот когда во всей красе развернулась «экспансия летающих», стало совсем худо. Я не об экологических последствиях говорю — о социальных. Стало слишком легко отказаться от любого работника, стало слишком накладно и непривычно думать о человеке и его нуждах — перебьешься! а не перебьешься — новых привезут! Стало слишком утомительно и уж абсолютно необязательно думать о том, что обживать эту землю все-таки нам — таким, какие мы есть.

— Вы обратили внимание, — спросил Альтшулер, — что на этом съезде нефтяникам было посвящено несколько слов; «Серьезное отставание допущено в машиностроении, нефтяной и угольной промышленности...», а Энергетической программе уделен всего один абзац? Главный упор — машиностроение, компьютеризация... Что же, правильно. Добывающие отрасли морально устарели. Но это, если хотите, наша личная драма...

Личная? Да за этими словами, подумал я, миллион людей, многие из которых действительно каждый день совершают настоящий подвиг, но даже не подозревают об этом. Им и прежде-то многого не подавали — одни слова, а теперь и добрых слов стало словно бы жалко, вроде бы неуместны они.

Я шел по городу: сугробы, как и всегда в здешних краях, уполовинивали чахлые деревца, и тропка вилась меж ними, как среди чапыжника; город разросся, но только теперь, сейчас, когда осел в Нижневартовске мощный десант московских строителей, приоткрылось некое подобие замысла; бело-голубые московские семнадцатиэтажки, которые в Москве вы, наверное, не выделите среди других домов, здесь играли роль организующего начала; со всех сторон они окружили первый микрорайон города (вообще-то по нумерации он считался пятым, но был самым первым, да и весь Нижневартовск в те годы нередко именовали «пятым») — микрорайон двухэтажных сборно-щитовых бараков; иные из них были уже снесены, у других грохотали бульдозеры, третьи смиренно приуготовили себя к кончине, однако во многих из них, полуразрушенных или позаброшенных, продолжали работать магазины — этот факт сам по себе, безо всякой бумажной цифири, красноречиво свидетельствовал, сколь скудны в городе торговые пространства; я шел через этот умирающий, но еще несдавшийся квартал, и память подсказывала — в этом доме нас с Лехмусом, «сменовским» фоторепортером и моим товарищем, Федя Метрусенко угощал жареными карасями, но не эта подробность столь уж важна — здесь, между прочим, прошли детские годы «Маршала Советского Союза, дважды Героя Советского Союза, летчика-космонавта СССР Николая Федоровича Метрусенко», и, быть может, стоит его сохранить — если не для этой будущей надобности, то в память о первожителях Нижневартовска; а вот в этот дом нас пригласили на пельмени, но дело началось дракой, а кончилось хоровым пением, не помню только, добрались мы до пельменей или нет; а сюда я приходил за письмами «до востребования», а здесь все с тем же Лехмусом мы провожали Ваню Ясько на Большую землю, однако провожали так долго, что раздумал он улетать... Давно миновали те времена, когда мы с Лехмусом врывались на вахтовой машине в этот город, который и городом-то еще не был, сбрасывали рюкзаки и сапоги, смывали пыль и сажу, шли в домашний ресторанчик «Самотлор» и брали для начала запотелый графинчик; давно миновали те времена, когда в городе жили те, кто работал здесь, кто работал для всей страны; давно миновали те времена, когда каждый встреченный в городе мог быть или был твоим знакомым или знакомым твоих знакомых, давно миновали времена братства и бескорыстной любви, — теперь это другой город, теперь это другие люди, да и мы стали другими. И теперь не спросишь у каждого встречного, как дела у Лёвина, или Петрова, или Китаева, и теперь не станешь рассказывать в любой компании, почему случился газовый выброс в бригаде Черемнова на Варь-Егане — не только нефтяными интересами живет ныне город, и это славно, однако есть среди прочих «интересов» весьма экзотические. У рынка по-над рекой встретил я двух молодцов постстуденческого возраста — один торговал шапками по четверть тыщи за штуку, другой — собачьими унтами, а их «молочные братья» нахваливали груши по двенадцать рэ за кило. Право, увидев этих красавцев, я вспомнил крошечный «самостийный базарчик, на задах квартала двухэтажных бараков, где зимой заиндевелые старцы сбывали заиндевелый инжир, — и картинка-воспоминание показалась мне почти пасторальной. Не помню, сколько было тогда в городе сотрудников милиции и были ли они здесь вообще — теперь, судя по внушительному зданию одного лишь горуправления, их, что называется, вполне, — только я не знаю, какой был тут порядок развития событий: причина ли породила следствие или следствие причину — это я к тому, что город, где и драки-то гасли, едва распалившись, теперь по ассортименту преступлений выглядит на уровне — от уже набивших оскомину квартирных краж до преступлений потяжелее, от налетов лихих карточных умельцев до угона моторных лодок. Недавно тут завели и выявили даже своего валютчика — так что не хуже, чем у людей. В общем, пока городские власти препирались с министрами, начальниками главков и хозяйственными начальниками рангом пониже, но властью обладающими реальной, особенно когда дело касалось финансирования или матобеспечения строительства того или иного объекта, пока горисполком героически сражался с Госкино и Миннефтепромом за кинотеатр, а горком судил да рядил, как организовать досуг горожан, те сами нашли себе занятия — уж как сумели.

Долго ли, коротко, но я вышел к вокзалу. Унылое одноэтажное строение из белого кирпича было обращено к пустым, заметенным рельсам глухой стеной, где прорезаны лишь две щели с буквами «М» и «Ж», а к станционной площадке были повернуты трафареты «касса», «зал ожидания» и «посторонним вход воспрещен». Рельсы уходят в смутную даль, совсем теряются в снегу, в метели, сквозь которую мерцает красный запретительный сигнал светофора, а правее вокзала чуть видна в белесой пелене блеклая грива — должно быть, та, где несколько лет назад искал я могилу Степана Повха, нашел ее на самом краю узкого неухоженного кладбища, — и с того края открылась суета бульдозеров и самосвалов вокруг строящегося вокзала: тогда эта стройка казалась обещанием новой, качественно иной жизни. Вот она и пришла, не прошла мимо, мы в ней, с нею, я все по-прежнему зависит от нас. От нас. Если не все получилось так, как нам хотелось, то это произошло не только потому, что навязали нам неумные решения, — нет, потому, что сами мы оказались недостаточно умелы, недостаточно тверды. Юрий Карякин опубликовал недавно блистательное эссе — «Не опоздать!..». Наш мир. Наша надежда. Наш долг. «Что такое объективность законов вообще? Это не только независимость их от человека, это еще — в зависимость человека от них.» Кто из мальчишек не мечтал в детстве: вот если бы вмешаться в какую-нибудь старинную знаменитую битву (скажем, в Куликовскую или Бородинскую) на танке, на самолете? Я бы... В самой этой благородной патриотической мечте была, однако, смешная нечестность. Однажды, уже недавно, раздумывая полушутя над детским вопросом — в какое время, до или после данного тебе, ты хотел бы жить (просто жить, без всяких привилегий), будь твоя воля выбирать, — я вдруг резко ощутил уже не смешную, а серьезную нечестность самого этого вопроса: ведь время — тоже родина, и здесь не может быть никакого выбора. Оказывается, есть не только та родина — земля, где мы родились, но и время, когда мы родились, когда живем, время, которое и даровано нам как жизнь. наше время живое — тоже есть маша общая родима, которую тоже нельзя предать, которую надо спасать и спасти, чтобы она навсегда — и после нас — оставалась живой и плодоносной...» Автобус, дремавший перед вокзалом, вдруг встрепенулся, задрожал в нетерпении и рванул в путь — открыв понуренную на краю дороги одинокую березу.

И опять я увидел согнутый ствол одинокого дерева, но теперь оно клонилось не от снега, а от горячего ветра, — стоял июнь, начало лета: через три месяца я вновь вернулся в Нижневартовск.

Был то ли субботник, то ли воскресник — чистили канавы, красили изгороди, сажали тоненькие прутики деревьев, укрепляли берега реки, над набережной начали подниматься корпуса бело-голубых московских домов, — и все же город, как в феврале, так и в июне продолжал жить ожиданием: тогда ждали съезда — как он решит, теперь сессию — как она утвердит; здесь по-прежнему не уставали латать соцкультбытовский кафтан да еще норовя при случае пристрочить лоскуток от него на какую-нибудь производственную прореху. Поскольку «мир тесен» — это не только расхожая формула, но и житейское свойство северных перекрестков, то нет ничего удивительного в том, что однажды в мой гостиничный номер вошел Коля Филимонов — тот самый газетчик из «Тюменской правды», чьи статьи о проблемах Нягани и Красноленинского свода я усердно штудировал перед зимней поездкой. Я как раз собирался уходить, чтобы навестить Богенчука, его наконец-то выписали из больницы, однако расхожая формула продолжала действовать — оказалось, что именно у Богенчука в «Ленинском знамени» Коля Филимонов проходил свою первую журналистскую практику; в гости мы отправились вместе.

Богенчук, хотя и сменил больничную койку на домашнюю, был по-прежнему на бюллетене, однако от своего вынужденного безделья несколько ошалел и потому рвался проводить вместе с ГАИ какой-то рейд, а еще собирался договориться с генеральным директором объединения, чтобы ему дали радиофицированный УАЗик:

— Возьму с собой фоторепортера — и двинем по бригадам. Материал прямо по рации и передам!

— А снимки? Тоже по рации?

— С нарочным отправим! Или еще куда закатимся. А? — Он посмотрел ни Анну-Нурию. Лицо ее было по-восточному непроницаемо, и Федор засмеялся: — Ладно. Мы ненадолго. И куда-нибудь поближе.

— Не дальше Охи-на-Сахалине, — сказал я.

— Точно. Знаешь, кстати, что новый наш генерал из Охи?

— А зам его, по геологии, — вставил Филимонов, — из Томска. Я был у него сегодня. Знающий специалист. За четыре месяца все тут успел раскрутить!

— Что? — спросил я.

— Он организовал и провел нечто вроде инвентаризации фонда скважин — в каком они состоянии, что от них можно ждать и что нужно для них сделать...

— Что-то я не понял, мужики, — сказал я. — Выходит, когда полтора года назад начался этот аврал, эта истерика с ремонтом скважин, вся работа велась, по сути дела, вслепую?