Непрочитанные письма

— Предположим.

— Что тут предполагать! Когда самый последний мэнээс из мэнээсов понимает, чего нельзя — даже если не знает, что нужно, — а на него давят: давай! еще! надо!

— Пожалуй, здесь скорее обесцениваются знания... — начал я.

— Нет, — возразил Альтшулер. — Не только. Размывается ответственность. А это, согласитесь, нравственное понятие. Этические и моральные ценности, к сожалению, слишком легко идут в обмен на материальные и, как правило, краткосрочные выгоды.

— Об этом я читал. В книге «Человеческие качества».

— Да? — улыбнулся Альтшулер. — В нашем городе двое читали книгу первого президента Римского клуба. И оба сидят за этим столом.

— Может, все-таки трое? Или пятеро?

Альтшулер взял новый листок бумаги и стал чертить очередную схему. Крупные руки его были в постоянном движении. Нет, то не была машинальная, никчемная суета, когда пальцы, независимо от человеческой волн, наводят некий мистический порядок в одежде или на столе, — легкие штрихи шарикового карандаша опережали зарождавшуюся мысль, сопровождали или дополняли ее. Прошлым летом, когда мы встретились с ним впервые и он стал объяснять мне принцип дальнего транспорта попутного газа, разработанный филиалом, руки его тут же набросали простенький чертежик — логом я разыскал его в своем блокноте: горизонтальная прямая, означающая, очевидно, ось времени, от начальной точки набирает крутизну короткий отрезок, чуть дальше он продолжается параллельно первой прямой, затем полого сползает вниз; где-то в конце первой трети обе параллельные линии рассекала решительная вертикаль. Рядом краткие пояснения: рост — три года, стабилизация — пять-шесть лет, падение — пятнадцать: над вертикалью была пометка — «Вр. пр. реш. о стр-ве ГПЗ». Поводом к тогдашнему разговору были запланированные потери попутного газа — дело тут вот в чем: существующая практика утилизации попутного газа предполагает начало возведения ГПЗ, газоперерабатывающего завода, лишь на этапе максимальной добычи нефти, а это, если принять в расчет наши чудовищно растянутые сроки любого строительства, означает, что такие заводы появляются лишь тогда, когда добыча уже идет на спад. Факелы над Самотлором горели в течение многих лет, и даже теперь, наверное, не составит труда подсчитать, сколько рублей, долларов, фунтов, марок, франков и гульденов превратились в прах в нижневартовском небе, — но зачем? это же не итог — факелы и сегодня продолжают полыхать, опаляя траву и деревья, выжигая живительный кислород над всеми новыми месторождениями Западной Сибири, над всеми месторождениями, не подошедшими к пику добычи... Нижневартовский филиал «Гипротюменьнефтегаза» решил обойтись без строительства нового ГПЗ — он стал искать техническое решение дальней переброски и подключения к действующим ГПЗ Самотлора и Белозерки месторождений Варь-Егана: так, кажется, сформулировал свою задачу Альтшулер. Технические подробности воплощения этой идеи опускаю — были там, разумеется, лабиринты и тупики, однако было и пространство для поиска. И все же не сложности научного порядка, не трудная дорога к лабораторным открытиям нередко искажают или даже перечеркивают их существо. «Разработка, внедрение, применение научных разработок на практике не замкнуто, а разорвано схемой, где каждое звено независимо от конечного результата, — рассказывал Альтшулер. — Мы соединили всю цепочку: дав научные рекомендации, приняли участие в проектировании и контроле за ходом строительства, хотя последнее — функция заказчика, и наше участие в этом деле ничего, кроме раздражения, ни у заказчика, ни у строителей не вызвало. Но дело было сделано. Даже два: частное — сократились потери попутного газа, второе кажется мне существеннее — мы нащупали перспективный принцип работы, от идеи до внедрения». С Альтшулером я встретился по совету Феди Богенчука: «Сходи в филиал «Гипротюменьнефтегаза». Директором там Альтшулер Сергей Анатольевич. Головастый мужик». Помнится, теми же словами Федя некогда отрекомендовал Анатолия Васильевича Сивака, но дело тут не в бедности словарного запаса, а в точности аттестации, — всех «головастых мужиков» в Нижневартовске и его окрестностях Федя просто-таки нюхом чуял. И приводил в газету. Однажды мы заговорили с Богенчуком о Валентине Патрановой, замечательной журналистке из Ханты-Мансийска, — ее умные, честные, мужественные статьи уже несколько лет украшают полосы окружной газеты «Ленинская правда», доставляя немало хлопот и автору, и редактору, ибо статьи Патрановой в защиту газлифта, к примеру, появились задолго до того, как критику разрешил и, — это сейчас можно петь целые оды о безумстве храбрых коллег, однако петь их не хочется, потому как нередко под самыми сокрушительными сочинениями я вижу подписи людей, кто всего лишь полтора года назад с таким же отчаянным вдохновением предавался восторгу по тому же, ныне прискорбному поводу, — однако я не о том. Валентина Патранова спросила у меня с недоумением: «Что нашли вы в вашем Богенчуке? Пишет он мало, чаше всего информации...» — «А вы никогда не задавали себе вопрос, кто привел на страницы нижневартовского «Ленинского знамени» умных людей? Инженеров, геологов, буровиков, думающих руководителей... Нет? А их Богенчук привел. И Корчемкин». Владимир Сергеевич Корчемкин был редактором «Ленинского знамени» в ту пору, когда шли здесь ожесточенные сражения вокруг многовахтовых бригад. Споры на эту тему, вынесенные на открытое обсуждение, местные власти воспринимали болезненно, и в конце концов Корчемкина как бы перевели на другую работу, однако линия газеты продолжала существовать и при Борисе Сырпине, и при Володе Андросенко, — лишь последняя история с Андросенко превратила эту линию в еле различимый пунктир, и главной утратой для газеты стало исчезновение с ее полос «головастых мужичков»... Но связи с ними Богенчук не терял — был в курсе дел Сивака на новом его месте работы, в Ноябрьском УБР, и к Альтшулеру меня отправил. Помимо дальнего транспорта попутного газа --проблемы, уже решенной филиалом, — мы говорили тогда о праве ученого на риск и даже на ошибку, ибо, как выразился Альтшулер, «если бы у ученых такого права не было, мы бы до сих пор ездили на телегах», говорить с ним было трудно, записывать за ним — тем более, речь его была вязкой, плотной, густой, одет он был в грубый свитер домашней’ вязки и сам был сед, крепок, а глаза с немного опушенными вниз внешними уголками придавали лицу задумчивое, опечаленное выражение, — говорили мы с ним еще вот о чем — о достоверности первичной информации. «Откуда вы взяли, — удивленно спросил он, — что промышленное обустройство месторождений выполнено на две трети?» — «Признаюсь честно, — ответил я. — Вывел среднюю. Когда я задавал этот вопрос в самых разнообразных кабинетах, цифра-ответ колебалась от пятидесяти до восьмидесяти процентов». — «Ладно вы вывели среднюю цифру... Но тот, кто отвечал вам — кто бы он ни был и чем бы ни руководствовался, — брал свои данные с потолка». — «То есть?!» — «Знаете ли вы, на чем базируется расчет обустройства месторождения? На минимальном числе разведочных скважин! На ничтожном геофизическом материале! Это же расчет наобум! И, следовательно, по мере накопления материала — в ходе эксплуатации, как у нас принято, разумеется, — корректировка. На бумаге — корректировка, а на деле — замена одних временных сооружений другими, и тоже временными... Когда вам говорили об отставании в обустройстве, имели в виду, скорее всего, процент неосвоенных средств по этим статьям капстроительства. Только вряд ли это научный подход. Разве не так?» — «Пожалуй», — согласился я. «Да я вам больше скажу, — устало произнес Альтшулер, и по тому, как и что говорил он дальше, я понял, что не впервые выговаривает он эти слова, что за ними многократные и бесплодные попытки изменить существующий беспорядок вещей. — Как, по-вашему, планируется капстроительство в нашем министерстве? Кто лучше попросит, у кого какой опыт, связи, возможности. Полтора миллиарда рублей распределяются по наитию! Столько-то метров скважин, столько-то компрессорных станций, столько-то дожимных и так далее. Да еще каждый исходит из своего личного опыта. Если руководитель работал прежде на штанговых насосах, значит, он все силы управления, объединения, главка бросит на штанговые насосы. Ну, а я вот, к примеру, молодые годы паровым насосам отдал. Так я бы за эту красоту сражался!.. — он улыбнулся, но улыбка вышла грустная и словно бы виноватая. — Если бы по науке, надо еще на начальном этапе освоения выстроить грамотную модель региона, обосновав необходимость и масштаб каждого 8вена производственной и социальной инфраструктуры...» — «Разве эта мысль нуждается в доказательстве?» Альтшулер неопределенно пожал плечами, да я уже и сам понял, что вопрос мой бестактен, нелеп, легкомыслен. «Просто меня всегда удивляло, — сказал я, — что здесь, где с дорогами маета, едва ли не каждая контора свою трассенку норовит пробросить вместо того, чтобы...» — «Не только дороги. Все внутрипромысловые коммуникации прокладываются по несколько раз — вышкарями, буровиками, добытчиками». — «Да я о дорогах заговорил только потому, что видел у одного вашего тюменского коллеги схему промысловых дорог области. Проложены они так, словно между каждым НГДУ — госграница или Великая Китайская стена..» С этим тюменским ученым мы как-то просидели часов шесть подряд, в все шесть часов он оглушал меня поразительными нелепостями планирования и организации нефтедобычи в Тюменской области, — правда, каждое его сенсационное сообщение сопровождалось скромной ремаркой: «Это я говорю вам лично, для вашего сведения, а сам бы я не хотел фигурировать», — в конце концов притягательность его информации для меня сильно померкла, и все его истории так и остались где-то на задворках одного из моих тюменских блокнотов, — но карта-схема долго стояла перед моими глазами: согласно ей Счастливцев и Несчастливцев никогда бы не встретились, ибо «из Вологды в Керчь» тут можно было попасть только совершенно иным путем, нежели «из Керчи в Вологду»... Альтшулер вновь прошелся карандашом по бумаге — получалась какая-то крутая спираль -и сказал: «Для того, чтобы обустройство было действительно комплексным, необходимо изменить принцип обустройства, считающийся традиционным и незыблемым. Но начинать надо с достоверности первичной информации...»

Ожидание погоды на вертодроме в Нягани закончилось очередной радиоскороговоркой диспетчера, где из списка обложенных метелями тюменских городов был неожиданно исключен Ханты-Мансийск, я пошел узнать, в чем дело, и часа через два был на вертолетной площадке геологов близ окружной столицы, затем стараниями и хлопотами коллег из «Ленинской правды» устроился на вечерний Як-40 в Нижневартовск; погода и впрямь «оставляла желать» — шлягер Эльдара Рязанова, к сожалению, не вошел в обыденные правила Аэрофлота, я сел у телевизора, передавали вечернюю хронику съезда, однако экипаж был полон решимости доказать, что Як-40 всепогодный самолет, для него «у природы нет плохой погоды» — взлетали мы в снежной мути, в такой же мути через сорок минут сели в Нижневартовске, а еще через час я звонил Володе Андросенко: «Ну, старик! Ты герой дня, недели, месяца, а быть может, и года!» — история со статьей, из-за которой он был уволен, прозвучала даже с трибуны партийного съезда. Мы встретились с ним и с автором нашумевшего теперь на весь Союз полосного произведения Володей Дорошенко, обсудили новое назначение Андросенко, тот был полон ошеломительных планов, собирался укомплектовать газету выпускниками МГУ («Поеду в Москву, сам выберу»), в замы брал Бориса Сырпина, а завом промотдела уговорил пойти Ваню Ясько, еще ему хотелось заказать в Москве — только в Москве! — «фирму», клише заглавия газеты, и спрашивал у меня, можно ли найти подходящего художника, я подтрунивал над названием («Тоже мне — «Новости Радужного»! Да девять человек из десяти будут говорить «Радужные новости»! — «По твоему, «Звезда Лангепаса» лучше?» — «Конечно! Красиво и непонятно!»); оба они вспоминали, теперь уже смеясь, милые подробности заседания бюро горкома, на котором некто заявил, клокоча от праведного гнева: «Да за такие вещи во время войны расстреливали!» — трогательно здесь было то обстоятельство, что разгневанный оратор видел войну только в кино, ибо родился несколько позже Дня Победы; еще мы говорили о Самотлоре и о том, что за одиннадцатую пятилетку план добычи нефти по Самотлору корректировался то ли двадцать три, то ли двадцать четыре раза — в сторону увеличения, разумеется, и — увы — нашлись люди, кто на любое задание готов был ответить и отвечал, вытянувшись по стойке «смирно» бездумным «Есть!». Я вспомнил Лазарева, первого генерального директора объединения «Красноленинскнефтегаз». Он понимал, что цель, поставленная перед объединением, не обеспечена ни средствами, ни методами, он пытался доказать, что, пока не разработана и не внедрена надежная технология бурения, пока не обустроено месторождение и не устроены люди, ждать наращивания добычи не только наивно, но и жестоко. Не доказал. Сердце не выдержало. На краю Красноленинского свода появилось месторождение, названное Лазаревским. Еще раньше на геологических картах Тюмени возникло Муравленковское месторождение. Лет десять назад, когда решалось будущее Самотлора (тогда оно было будущим, сегодня — настоящее), первый руководитель тюменских нефтяников Виктор Иванович Муравленко пробовал настоять на темпах роста добычи, сбалансированных с реальным обустройством месторождения. Не настоял, был презрительно назван «предельщиком», сердце пошло вразнос, и теперь только имя его осталось на геологической карте... Говорили мы и о Феде Богенчуке — как долго уже он в больнице, как жестока к нему судьба и сколь мужественно переносит он ее удары. На следующий день, под вечер, вместе с Фединой женой по имени Нурия, а по-домашнему Анна, я пошел навестить его; стуча костылями, Богенчук спустился в пустой и холодный зальчик приемной и сразу же начал пенять Анне-Нурие, что она хочет его закормить, перекормить, обкормить и что все нормально и ничего не надо, «А газеты принесла? Вот и ладно...» — потом увидел меня, подмигнул и, покосившись на Анну, шепнул: «Отлично, старина! Ты вовремя появился! Сейчас мы с тобой рванем в одно местечко. Там медсестра, у нее сестра — посидим маленько, как люди, а?» — ах, Федя, Федя, не меняешься ты, слава богу, как бы ни ломала тебя жизнь в самом что ни на есть прямом и еще во многих переносных смыслах,.. Он и в самом деле, едва Анна ушла, вызвонил машину (в городе его знали все и многие любили, однако любили не все, это было бы не нормально, а для мужика нормально иметь врагов, и враги у него были), отправились мы, правда, не «в одно местечко», а к Федору Метрусенко, и вышла тут у нас забавная сцена. Некогда один из самых прославленных бурильщиков Самотлора, отчаянная душа, заводила предприятий самого разного толка — он встретил гостей в коротком махровом халате и мягких чувяках; этот сугубо штатский наряд да еще умиротворенное состояние духа хозяина почему-то привели Богенчука в полное неистовство, и он заорал: «Где, где, где те люди, кто по команде «Север, в ружье!» вскакивали среди ночи и становились в строй?!» Нет, Метрусенко явно не был расположен «вскакивать и становиться в строй» — вместе с «мамой Шурой» он пристроился у телевизора, где на экране молодые стриженые парни кружились в вальсе с беспечными хохотушками и еще не знали, что на рассвете следующего дня они примут смертный бой, но мы-то об этом знали; и «мама Шура», — уткнувшись в мерцающий экран, причитала: «Я же его просила — нельзя, что ли, другую специальность подобрать? сколько дел на земле: делай-делай — не переделаешь... А он: кому-то и это надо, мама. Кому-то... Кто-то твердит: надо-надо и сам за другими хоронится, а наш взял да вылез», — и она посмотрела на стеклянный шкаф, где стояла Колькина фотография — красивый малый в курсантской форме. Метрусенко сказал горделиво: «Он в Барнаульском летном», — и засмеялся: «Знаете, как он из школы уходил? Стали его там прорабатывать: дескать, способный ты паренек, Коля, но если б не тратил время на дурацкие занятия в аэроклубе, мог бы еще лучше учиться — и тогда он ляпнул: да вы еще гордиться станете, что я в вашей паршивой школе учился! через двадцать лет вот на этом месте табличка будет висеть, мраморная: «Здесь учился Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Николай Федорович Метрусенко»! Ну, весь в меня!» — и Федор окинул нас с Богенчуком торжествующим взглядом. Но «мама Шура» не разделяла ни его восторгов, ни ожидаемого торжества — у нее сегодня, сейчас болела материнская душа... А Богенчук снова пробормотал: «Где, где, где те люди, кто по команде «Север, в ружье!...» Провожая его в больницу, я поинтересовался, как дела у Альтшулера. Богенчук встрепенулся: «Ты к нему обязательно зайди. Там какая-то идиотская история. Во-первых, филиал преобразован в самостоятельный научный институт — «НижневартовскНИПИнефть». Директором, естественно, прочили Альтшулера. Но его не только не назначили — вообще под него копают...» Археологические занятия, насколько я понял позднее, с научной точки зрения интереса не представляли, однако местные власти были иного мнения: им — якобы — стало известно, что у Альтшулера есть — якобы — дача на Черном море... а это... Что — «это»? По своей расточительной бессмысленности этот сюжет напоминал наконец-то завершившуюся историю со статьей Володи Дорошенко — там все волновало трепетные души «отцов» города да и целой области, единственно кроме сути. А суть эта была изложена черным по белому: если бы созданные с таким трудом специализированные управления по подземному ремонту скважин не были уничтожены лихим росчерком министерского пера, под бурные аплодисменты местных властей — ибо им оказалась на редкость близка стратегическая мысль министра: «Главное — добыча!» — то скважины Самотлора не оказались бы в столь кричаще бедственном положении (нефтеюганцы, между прочим, именно в этом случае проявили твердость и сохранили управления по ремонту, несмотря на окрики с самых разных высот, — теперь им воздается честь и хвала). Ну, а в случае с Альтшулером, мне казалось, куда важнее было бы попытаться понять, какого рода задачи стоят перед новым институтом и каким образом решить (или, как выражаются в здешних кабинетах, «порешать») эффективнее, — но нет: куда перспективнее представлялась кураторам вдохновенная разработка гипотезы о «даче на берегу»... с Альтшулером я не стал говорить об этом. Были вещи поважнее — с них он и начал: «Самотлор разрабатывают несколько нефтегазодобывающих управлений. Главный и единственный параметр, который принимается во внимание, — это суточная добыча. Но Самотлор — единый организм. Однако не делается даже попытки управлять им как единым целым. Мы опять в плену завораживающих цифр: введено десять новых месторождений! введено двадцать! Однако то одно, единственное, которое забыто, называется Самотлор, и оно одно, при хозяйственном к нему отношении, может дать еще куда больше, чем вся эта мелочь...», а потом мы вдруг заговорили о книге Аурелио Печчеи «Человеческие качества», ее я уже вспоминал в этой поездке, когда вместе с Теткиным мы миновали дымящийся карьер, где была похоронена давшаяся огромным трудом и бесславно загубленная скважина: «Как в зыбучих песках, увязает человек в своих возможностях и достижениях...»

— Помните, как назывался первый доклад Римского клуба? — спросил Альтшулер.

— «Пределы росту». Издан на тридцати языках. Общий тираж — четыре миллиона экземпляров.

— Собственно говоря, то был поиск путей сбалансированного развития — поиск искренний, драматический, трудный.

— И отмахиваться от него не стоит. Можно, конечно, соблазниться высокомерными обвинениями в идеализме, мимоходом упрекнуть, что автор книги «Человеческие качества» стремится-де «глобализировать трудности преходящего или локального характера» экстраполировав на весь мир проблемы современного капитализма...»

Да он и есть сын своего класса. Теперь уже, к сожалению, был... Однако разные встречаются сыновья. Даже близнецы. Аурелио Печчеи родился в Турине незадолго до первой мировой войны, предки были родом из Венгрии. Темой его дипломной работы на экономическом факультете в Париже был ленинский нэп. Участвовал в Сопротивлении, пережил заключение, после освобождения и окончания войны работал в фирме «Фиат». Ездил по всему миру. Жил, как хотелось. Что же надо было ему еще?.. В конце шестидесятых годов начал скитаться по свету в поисках единомышленников, вместе с которыми надеялся преодолеть «барьер самодовольства, самоуверенности или фатализма». Так был создан Римский клуб, международная неправительственная организация, объединившая думающих людей, озабоченных поисками выходов из тупиковых ситуации цивилизованного мира. Было их вначале сто человек, но работали они так самоотверженно и интенсивно, что уже вскоре некоторые их разработки легли в основу документов, принятых ООН. В 1980 году «Прогресс» издал книгу Аурелио Печчеи «Человеческие качества» на русском языке. Тираж ее был, по-видимому, микроскопически мал — не знаю, сколько человек прочитало ее в Нижневартовске, однако и во всех своих поездках я встречал не так уж много людей, кому эта книга была известна. Да и я узнал о ней, в общем, случайно — меня познакомил с нею Юрий Карякин, философ, литературовед, драматург и просто один из умнейших людей среди тех, кого я знаю. Книга горька, печальна, но нет в ней расслабленности и уныния, планета наша мала, конечна — и не только в исчезающем времени, а в сиюминутном пространстве, мир тревожен, хрупок, но это означает, что каждый из нас должен понять, ощутить, осознать свои обязательства перед всей планетой: «Развивать в человеке чувство глобальной ответственности — самая главная задача времени, которое уже работает не на нас...»

— Меня поразила, помню, трансформация гамлетовского вопроса, — сказал я.

— Быть или иметь?

— Да. Альтернатива как будто проста: иметь все что можно вообразить, или быть полезным людям... Еще там говорилось о том, что любые успехи в области техники или экономики останутся мертвы, если успеха не добьется человек внутри себя самого.

Потому-то, наверное, подумал я, меня так задела история с Макарцевым и Иголкиным. Конечно, Путилову, удалось сделать многое, достичь ощутимых производственных результатов, однако от них надобно сминусовать урон, причиненный людям, человеку, его душе: не пора ли вообще занести человека в «Красную книгу»?

— Не простой это вопрос, — сказал Альтшулер. — Быть, иметь. Да любому хочется и быть, и иметь. Но даже иметь — это зависит не только от воображения, хотя и оно должно чем-то питаться. А быть... Что может дать человеку наш город, для того, чтобы он мог быть? Что — кроме безусловного права на труд?! Самотлор уже пошел на спад, а город еще так и не поднялся, и до него теперь никому нет дела — наступил черед -новых городов и поселков. Мы не раз обращались в инстанции: пора продумать структуру занятий города до 2000 года. Говорят, пока рано. А, по-моему, уже поздно.

— Да об этом я с вашим мэром говорил. Тоже спрашивал про 2000 год. А он мне: «Какой 2000-й! Мы три часа с сегодняшним состоянием здравоохранения в городе разбирались — и не смогли разобраться...»

Председатель исполкома Нижневартовского горсовета Иван Андреевич Ященко, перелистывая толстую замусоленную записную книжку, в которой, кажется, имелись данные по всем статьям — от добычи нефти по любой скважине до числа мест в детских садах, от количества посаженных в городе деревьев до динамики роста квартирных краж, говорил мне: «По производственным показателям, по приросту добычи нефти самой лучшей была десятая пятилетка. И что же получил город за эту пятилетку? Вместо запланированных миллиона двухсот двадцати пяти тысяч квадратов жилья было построено всего семьсот семьдесят девять тысяч квадратов, почти на четыреста пятьдесят тысяч меньше. Вот эти четыре с половиной сотни тысяч квадратов — жилье, между прочим, для всех, кто еще и сегодня продолжает жить в балках... Вместо жилья мы получили тогда такие слова: «То, что было сделано, то, что делается в этом суровом крае, — это настоящий подвиг. И тем сотням тысяч людей, которые его совершают. Родина отдает дань восхищения и глубокого уважения...» А сейчас и слова звучат другие. Теперь мы сами во всем виноваты. Только мы. Я не могу понять, почему благосостояние города, его гражданина совершенно не зависит от трудового вклада? Промышленная продукция Нижневартовска составляет три миллиарда шестьсот миллионов рублей в год. Что имеет с этого город? С нефти — шиш. Только с водки. Сейчас — и только с водки?! Не верите? Это еще что. Ведомственная экспертиза, как мы ни настаиваем, как ни бьем во все колокола, все время норовит — «в целях удешевления строительства», значит, как бы радея о государственной выгоде — выкинуть из титульных списков объекты соцкультбыта. Про то, что у нас кинотеатра нет, теперь вся страна знает. Весь мир! А сколько раз я Ермашу звонил, спрашивал, интересовался: «Филипп Тимофеевич, вы много повидали, все знаете. Так скажите: есть ли где-нибудь в Африке город с двухсоттысячным населением, где нет кинотеатра?» А Ермаш мне: «Денег нету, пусть нефтяники строят...» Построят они — у них без того столько уже первоочередных объектов, что даже сами нефтяники не знают толком, какой из них в самом деле первоочередной...»

— Когда мы наконец поймем, — сказал Альтшулер, — что рост должен быть всесторонне сбалансирован — экономически, демографически, экологически, нравственно?

— Но в этом случае, мне кажется, хватает материала — отрицательного, я имею в виду, материала — для того чтобы выстроить грамотную модель. Почему же молчит наука? Почему для нее одинаково неподъемны и частные задачи — вроде научно обоснованной технологии бурения на какой-нибудь Талинке, и оптимизация всей отрасли, и надежные методы повышения нефтеотдачи пластов, и продуманная социальная структура новых районов освоения?

— Вам не попадалась в руки книжка «Экономическая география США»? — вопросом на вопрос ответил Альтшулер.

— Нет.

— Учиться-то нам никто не заказывал... Листал я эту книжку, географии там немного, а что касается экономики... Американцы делят свои отрасли промышленности на три группы — ретроградные, рядовые и пионерные. И вот каков там процент капиталовложений в науку от общей суммы капвложений в отрасль: в ретроградных отраслях — от одного до пяти, в рядовых — от пяти до пятнадцати, в пионерных — от пятнадцати и выше. У нас же в течение многих лет от общих капвложений в отрасль науке отстегивалось аж ноль целых две десятых процента) Это исчезающе мало в наших с вами единицах выражения. Но зачем было тратиться? И безо всякой науки добыча с каждым годом нарастала... А теперь от нас ждут немедленных рекомендаций — как оптимизировать отрасль. Наивно и несостоятельно ожидать, что мы решим эту проблему в два-три года. Но нам и такой-то срок не дают — сегодня) сейчас) вчера) А мы пока не способны даже грамотно поставить задачу, предположим, перед машиностроителями — какая техника нам нужна...

— Знаете, Сергей Анатольевич, у меня почему-то нет уверенности, что и те, как вы выразились, «исчезающие малые» суммы вкладов на науку использовались с толком.

— Резонное сомнение.

— Нередко эти средства тратились и сейчас тратятся на охранительно-ведомственные разработки, на темы, представляющие интерес лишь для соискателей научного звания...

— ...и просто распылялись. Вы можете себе представить, чем занимается наш институт?

— Чем?

— Всем.

— То есть?