Нерон
Шрифт:
Он хотел встать и тяжело перевел дух; но ноги его подкосились, и он опустился обратно на скамью.
В первом приступе ужаса Паулина подняла руку, словно пытаясь отразить нападение. Но она тотчас поняла всю бесцельность сопротивления, опустила руку и пожала пальцы Сенеки, влажные от выступившего холодного пота.
Губы старика беспомощно двигались.
— Только завещание… — пробормотал он наконец.
Два преданных ученика, живших в его доме и посвященных им в принципы стоической философии, положили перед ним восковые дощечки.
— Мне жаль, — проговорил
— Даже этого нельзя? — спросил поэт.
Центурион сделал едва уловимое движение головой, но сжатые губы выражали суровый отказ.
— Одно только слово, — попросил Сенека, чтобы отсрочить неизбежное.
— Я не имею разрешения, — повторил центурион.
Один из ликторов направился в виллу, велел нагреть большой котел воды и до края наполнил ванну. Второй ликтор держал зажженный смоляной факел.
Сенека поднялся со скамьи, опираясь на центуриона.
— Пойдем, — проговорил он Паулине и обоим ученикам, когда его повели в ванную.
Они зашли в виллу, обошли столь знакомые покои отныне безнадежного и лишенного будущего жилья. Все здесь говорило лишь о прошлом. Каждая дверная ручка, каждый косяк и ключ потемнели на службе у их хозяина. Они словно впитали в себя его присутствие и теперь овевали его в последний раз его же живыми прикосновениями. Глядя на милые, родные предметы, Сенека прощался с жизнью.
Оба ученика притаились около ванны. Они держали на коленях восковые дощечки, чтобы запечатлеть последние слова учителя и в будущем — почерпать в них мудрость.
Но Сенека пока безмолвствовал. Его быстро раздели. Он стоял, оглушенный, в темной комнате, наполненной водяным паром и чадом факела. Он смотрел на качавшуюся, слегка пенившуюся поверхность воды. Центурион велел ему занять деревянное сиденье, окунуть правую ногу в ванну, а левую — оставить снаружи.
— Так нужно… — повторял Сенека.
Ничто не приходило ему на ум: ни один из тезисов, ни одна из истин, которые он в течение всей долгой жизни провозглашал в своих эпистолах. Его преследовал лишь жуткий вопрос: что будет потом? Его пугала мысль, на которую, как он был уверен, ни один человек не может ответить.
Ликторы подошли к нему с обеих сторон и разогнули ему ногу.
Приблизился лекарь-невольник, уже несколько лет занимавшийся врачеванием. И он нехотя исполнял приговор…
— Милый друг, — сказал ему Сенека с какой-то смесью жути и иронии над самим собой, — нельзя ли подождать хоть одно мгновение? — ведь и оно ценно.
Но центурион торопил лекаря, боясь, что вода остынет. Ликтор приблизил факел к ноге Сенеки.
— Пусть будет так, — проговорил философ и сам подставил свое колено.
Он стал наблюдать за происходившим.
Лекарь привычной рукой нащупал под коленом артерию — «главный путь жизни», где кровь протекает по широкому каналу. Он быстро нашел ее и глубоко вонзил в нее острое лезвие. У Сенеки от боли брызнули слезы. Паулина и ученики заплакали вместе с ним.
Затем наступило жуткое ожидание. Старческая кровь, загустевшая, как выдержанное вино, не проливалась.
— Не идет, — с досадой
произнес лекарь и перерезал и на левой ноге артерию. Выступило немного запекшейся, почти черной крови.Тогда лекарь сделал надрез и на обеих руках, там, где чувствовалось биение сердца. Сенека опустил руки в воду. Он заговорил естественным голосом:
— Пишите, — сказал он, — я хочу сообщить о своем — состоянии. Я вижу ванную комнату, факел и всех вас, стоящих вокруг меня: милую, плачущую Паулину… — он обернулся и с глубокой нежностью кивнул ей, словно посылая ей прощальное благословение… — Я вижу учеников, лекаря и воинов. Мне странно, что все это — так просто. Я жду дальнейшего.
Он прислушался к шуму струившейся крови, окрасившей воду в розоватый цвет.
— Я испытываю слабость, — снова начал он, — меня будто клонит к дремоте. Внутри — непривычная легкость. Больше ничего…
Он переждал несколько мгновений.
— Теперь мне нехорошо, тяжело… Запишите: тяжело. Но зрение мое ясно. Я слышу свой голос и знаю, что говорю.
В этот момент он побелел как полотно.
— Мне дурно… — прошептал он и склонился над водой.
— Это от потери крови, — пояснял лекарь.
— У меня потемнело в глазах. Все предметы кажутся мне черными. Пишите: очень плохо. Не умирайте. Человек должно жить… долго…
Он глубоко вздохнул.
— Все это не таинственно, а только страшно. Тайны я еще не изведал и, кажется, не смогу вам ее передать. Хотя я, вероятно, уже где-нибудь далеко… на грани…
Несколько минут он молчал. Затем, потеряв сознание, он упал в объятия склоненной над ним Паулины.
Один из учеников нагнулся над ним, почти касаясь его уст.
— Что ты испытываешь? — спросил он.
Сенека не ответил. Голова его покоилась на вздымавшейся от рыданий груди Паулины; она была живым, нежным изголовьем его смертного одра.
Но ученик вывел его еще на мгновение из последнего сна.
— Как теперь? — спросил он, дотронувшись до его лица, словно силясь разбудить его.
— Не так, как я себе это представлял, — с усилием, но внятно, ответил философ. — Иначе, совсем иначе…
— Как? — спросили оба ученика сразу.
Дыхание Сенеки словно прервалось. Тело его заметалось, как будто от внутреннего толчка. Вода в ванне стала совсем красной. От прилива крови по ней пробежала зыбь. Центурион с состраданием взглянул на Паулину и вывел ее из комнаты.
Один из ликторов взял умирающего поэта за обе руки и, возможно мягче, столкнул его с сиденья в горячую воду.
Тело его исчезло под водой.
На ее поверхности показался лишь пузырь — последний вздох философа. Он еще долго, словно его живое дуновение, покачивался на воде. Наконец, и он исчез.
Сенеки больше не было.
XXXI. В одиночестве
Около полуночи главный авгур принял ванну, отведал сердце коршуна, облачился в белоснежную тогу и вышел. Держа затененный светильник, он в сопровождении других авгуров отправился на возвышение, откуда можно было наблюдать небесные светила и полет птиц.