Нерон

Нерон проделал театральные жесты перед телохранителем, который стоял, глазея на него и ничего не понимая.

— Какие я исполнял роли, дружок! От одного воспоминания кружится голова. Вон тот громадный венок мне поднесли, когда я играл Эдипа. Эдип — это был сын царя, который убил отца и женился на родной матери. Но на сцене это был я. Конечно — не в самом деле! Я переодевался, нацеплял маску, чтобы меня не узнали, и начинал чудесно декламировать. Зрители трепетали. Когда же в последнем действии я железными перстами вырывал собственные глаза и, ослепнув, начинал спотыкаться — все рыдали. А между тем, гляди: оба глаза у меня целы.

Анкус впился в глаза Нерона и опешил.

— Тебе этого не постичь, ослиная голова! Играть — дело не легкое. Надо показать то, чего нет, создать нечто из ничего: и чтобы, вдобавок, было правдоподобно! Я часто умирал, бросался во всю свою длину на сцену и несколько раз даже ударился. Но после я снова вскакивал на ноги: я был вовсе не мертв, а жив и здоров.

— Я так прекрасно притворялся, что мне все верили. Однажды, в какой-то греческой трагедии, я играл исступленного Геркулеса. Перед поднятием занавеса я сидел в гардеробной — это комната, где артисты красятся и наряжаются как куклы. Понял? — Сижу я, а мне сковывают руки. Не в обыкновенные кандалы, какие тебе приходилось видеть; ничего подобного! Ими удовлетворялись другие, посредственные актеры, вроде Антиоха или Памманеса; но для меня были приготовлены золотые кандалы. Взглянул бы ты на них: тяжелые, блестящие!.. Но лишь только мне сковали руки, из за низкой стены выскочил воин вроде тебя, стал так же близко от меня, как ты вот сейчас стоишь, и замахнулся мечом, чтобы разбить мои оковы. Добрый, простодушный малый! Он думал, что я не на шутку попал в беду, и решил спасти своего императора. Вот как я играл!

Стражник ухмыльнулся.

Это подзадорило Нерона. — Я мог бы рассказать еще многое… Однажды я вышел нагим на арену и собственными руками задушил молодого льва. В другой раз — я был женщиной; в вырезанном платье, в кружевах и с завитыми волосами. Подложив подушку под тогу, я с большим животом вышел на сцену и поднял такой стон, что публика закричала мне: «Разрешись, император!» Эта роль была венном моего успеха, что поневоле признал даже Парис. Я чувствовал, что вложил в нее все; мои жесты и интонация были неподражаемы, а пережигания я передал так естественно, что сам себе показался женщиной.

— Постой! Кем я был еще? Ниобеей! Да! И Орестом — я чуть ли не забыл главного! Присядь, Анкус.

Усталый стражник, переступавший с ноги на ногу, сел и прислонил голову к копью.

— Моя слава сияла, — воодушевляясь продолжал Нерон. — Но все же люди недостойны того, чтобы им являлся бог. Искусство — неблагодарнее ремесло. Оно возбуждает мимолетную признательность и упорную зависть. Поверь мне! Не стоило тратить столько сил! Рим — тупой город. Латинская раса не понимает творчества. Она выдвинула только бойцов и юристов и ей — я отдал всю свою душу!

Не так меня приняли в Ахайе! В Неаполе население посыпало шафраном улицы, по которым проезжала моя колесница, и целовало у меня руки и ноги. В то время местный театр провалился от землетрясения, но благодаря моему божественному искусству никто не пострадал. Мне следовало бы жить в Элладе, в Афинах — этом городе городов! Но увы, я здесь! Часто я оплакиваю свою судьбу, не позволившую мне родиться греком. Разве я не прав, Анкус?

Нерон не получил ответа. Стражник храпел.

— Чурбан! Сразу видно, что и ты — римлянин, дикий волк. На всех вас нужно воздействовать бичом, а не искусством.

Вскоре, однако, и «служителя искусства» — Нерона одолел сон.

XXXII. В саду Фаона

Перед дворцом возвышалась статуя Нерона — бронзовый гигант, словно стремившийся вонзиться в небо. Солнце палило, его хлестал дождь, и заметала пыль. Но он оставался неизменным.

В двадцать раз выше человеческого роста, с глазами, величиной в кулак, с пальцами толщиной в целую руку и с могучим ртом он словно стоял на посту — страшный сторож, охранявший второго, «маленького» Нерона.

Когда-то армянский царь Тиридат, приехав на поклон к римскому императору с тремя тысячами парфянских всадников, простерся в пыли перед огромной статуей, приняв ее за божество.

Теперь никто уже не приезжал к Нерону на поклон.

Император вышел в сад. Он остановился у подножия своей статуи. Но когда он взглянул на нее, сердце его сжалось от жути: в высоте раскачивался на ветру накинутый на колосс кожаный мешок.

На статую, доселе неприкосновенную и почитаемую, как сама особа императора, кто-то отважился повесить этот роковой символ казни, которой подвергался в Риме всякий убийца своей матери.

Дрожь ужаса пробежала по телу Нерона и словно передалась его сознанию, которое оцепенело и застыло. Теперь он понял то, чего до сих пор еще не постиг.

— Конец! — подумал он.

С улиц доносился ропот толпы. Германцы, до последней минуты остававшиеся верными Риму, — тоже возмутились. Наместник Руфий присоединился к Гальбе. Из Нумидии надвигался Марк Содий. Наступал на Рим и Отон, горя желанием отомстить убийце Поппеи. Некоторые горожане уже различали за сабинскими холмами приближавшиеся испанские войска.

Нерон отдавал всевозможные нелепые приказы. Он хотел напасть на Испанию с моря, не располагая достаточным флотом, он желал повести наступление сухопутными силами, но преторианцев было всего двадцать тысяч человек, а главное ядро войска было переброшено на восток.

Император отдал приказ о новом наборе легионеров и призвал в войско рабов.

Позднею ночью Эпафродит поспешил во дворец. Он не встретил на пути ни одного стражника и нашел все двери дворца широко раскрытыми. Схватив светильник, он направился прямо в опочивальню императора.

Вокруг постели Нерона лежали груды восковых дощечек. На них были написаны военные приказы, распоряжения и неоконченные стихи.

Император даже не спросил о причине столь позднего посещения Эпафродита; в последнее время он ничему больше не удивлялся.

— Я пишу надгробную речь! — воскликнул он с влажными от слез глазами и сделал паузу для усиления впечатления. Затем продолжал: — краткую, бесконечно трогательную надгробную речь, посвященную самому себе. Завтра я прочту ее народу. Стану перед ним, дам волю своим рыданиям, и народ все поймет! Скажи, достаточно ли подъема в моей речи? Мне — она нравится. «Я прощаюсь с вами, о, римляне!..»

Нерон читал бы еще долго, но секретарь схватил его за руку.

— Не теперь!

— Почему?

— Слишком поздно! — пояснил Эпафродит. — Бои идут перед самым дворцом. Люди режут друг друга…

— Этого быть не может! — И сердце Нерона дрогнуло от страха.

— Это правда! — сказал Эпафродит. — Гальбу провозгласили императором.

— А народ?

— Он защищает свои собственные интересы!

Император порывисто взял восковую дощечку и вручил ее Эпафродиту.

— Передай этот приказ! Уничтожить сенаторов! Перебить народ! Истребить всех!