Нерон

— Клянусь Меркурием, что этот человек не таков, каким я его вижу. Более всего он походит на пастуха, но бронзовый цвет его лица не есть цвет лица кельтиберов, загорелых от солнца. А его длинные, спадающие на плечи волосы кажутся накладными…

Далее он уже не изучал этого человека, так как сосредоточил все свое внимание на споре между римским воином и старым карфагенянином, которые все более приближались друг к другу, чтобы лучше слышать среди шума, царящего в трактире.

— Я также был участником в печальном сражении на Эгатских островах, — говорил карфагенянин. — Там получил я этот шрам, который пересек мне лицо. Действительно, вы победили нас; но что же из этого следует? Много раз я видел ваши корабли, преследуемые нашими, и не раз на полях Сицилии насчитывал я сотнями римские трупы. О! Если бы Ганон в день сражения прибыл на острова не так поздно. Если бы Гамилькар получил подкрепление!

— Гамилькар! — воскликнул презрительно римлянин. — Великий полководец, который и совершил лишь то, что предложил нам мир. Коммерсант, превращенный в завоевателя!..

И с заносчивостью сильного он смеялся, не боясь гнева старого карфагенянина, который заикался, пытаясь возражать.

Кельтибер, который до сих пор молчал, опустил свою руку на плечо сурика.

— Молчи, карфагенянин. Римлянин прав. Вы, по сравнению с ними, несведущие в войне лавочники. Вы слишком любите деньги для того, чтобы господствовать мечом. Но люди твоего сословия ведь не представляют собою всего Карфагена; есть другие, родившиеся там же, которые сумеют устоять перед мужичьем Италии.

Римлянин, видя, что в их спор вступил крестьянин, стал еще заносчивее и наглее.

— И кто ж это такой? — крикнул он с презрением. — Не сын ли Гамилькара? Этот мальчишка, мать которого, как говорят, была рабыня.

— Одна блудница родила сыновей, которые основали город, римлянин; и не далек тот день, когда лошадь Карфагена лягнет волчицу Ромула.

Воин поднялся, дрожа от негодования и ища свой меч, но в то же мгновение испустил дикий крик и упал, подняв руки к горлу.

Актеон видел, как кельтибер опустил свою руку под сагум и, вытащив нож, ранил им воина вдоль шеи, которую с жестоким вниманием изучал, пока тот издевался над Карфагеном.

Трактир дрогнул от шума борьбы. Другой римлянин, видя упавшим своего сотоварища, бросился на кельтибера с высоко поднятым мечом, но мгновенно ему был нанесен удар ножа в лицо, и он почувствовал себя облепленным кровью.

Ловкость этого человека была изумительна. Его движения отличались эластичностью пантеры; удары, казалось, отражались от его тела, не нанося ему вреда. Вокруг него сыпался град разбитых кувшинов, обломков амфор, мелькавших в воздухе мечей; но он, с поднятой рукой и ножом в кисти, сделал быстрый прыжок к дверям и скрылся.

— За ним! За ним! — вопили римляне, преследуя его.

И, привлеченные грубым удовольствием охоты за человеком, за ними последовали из трактира все, кто только мог еще держаться на ногах. Толпа людей, возбужденная видом крови, прыгала через умирающего римлянина и бесчувственных пьяниц, которые храпели подле обезглавленного. Грек видел, как они выбежали, и, разбившись на отдельные группы, разбрелись в различных направлениях, чтобы поймать кельтибера. Но тот скрылся в нескольких шагах от трактира, точно растаял во мраке.

Гавань заволновалась, охваченная горячкой погони. Замелькали огни на набережной и на уличках предместья; лупанары и харчевни подвергались грубому вторжению римлян, опьяненных злостью; у дверей каждой лачуги возникали новые ссоры, могущие перейти в кровавую расправу, и грек, боясь быть вовлеченным в распрю, быстро повернул к лестнице храма. Бачис не вернулась, и грек, поднявшись по голубым ступеням, очутился во дворе храма, широкой террасе, вымощенной плитами голубого мрамора, на который поддерживающие фронтон колоннады бросали косые линии теней.

Пробуждаясь, Актеон почувствовал на своем лице теплоту солнца. Птицы пели на соседних масличных деревьях, а возле него звучали голоса. Очнувшись, он с удивлением увидел, что наступило утро, тогда как он был уверен, что прошло несколько минут с тех пор, как им овладел сон.

Молодая женщина, патрицианка, стояла в нескольких шагах от него и улыбалась. Она была обвита широкой тканью белой шерсти, которая, словно одеяние статуи, спускалось изящными складками к ее ногам. Волос не было видно, кроме нескольких белокурых завитков, спадающих на лоб. Губы были накрашены, а черные бархатные глаза, с мягкою ласковостью во взгляде, казалось, были окружены голубоватым сиянием от утомления бессонной ночи. При малейшем движении руки под мантией звенели серебряным звоном невидимые драгоценные украшения, а кончик сандалии, видневшийся из-под края одеяния, сверкал, точно алмазная звезда.

Позади нее две высокие рабыни кельтиберки со смуглой, пышной, почти обнаженной грудью и бедрами, опоясанными многоцветной тканью, держали: одна — пару голубей, а другая — на голове ларчик, покрытый розами.

Возле красивой патрицианки Актеон увидел Полианто, сагунтского лоцмана, и юношу, надушенного и изящного, который был на набережной с другим всадником во время прибытия корабля.

Грек невольно встал, пораженный прекрасным видением, которое улыбалось ему.

— Афинянин, — обратилась к нему женщина по-гречески, с чистейшим произношением. — Я — Сонника, собственница корабля, который тебя сюда доставил. Полианто — мой отпущенник и он очень хорошо поступил, привезя тебя. Он ведь знает, что твой народ привлекает меня. Кто ты?

— Я — Актеон и молю богов, чтобы они осыпали тебя милостями за твою доброту. Да сохранит Венера твою красоту на всю жизнь.

— Ты мореплаватель?., или же купец? Быть может, странствуешь по свету, преподавая уроки красноречия и поэзии?

— Я солдат, как были солдатами все мои родные. Мой дед умер в Италии, защищая великого Пирра, который оплакивал его, как брата; мой отец был капитаном наемников на службе у Карфагена и его несправедливо умертвили в войну, именуемую неумолимой.

Несколько секунд он молчал, словно это воспоминание мешало ему продолжать, лишив голоса, и затем добавил:

— Я сражался до тех пор, пока не смолкли приказания Клеомана, последнего лакедемонянина. Я был одним из его сотоварищей, и когда герой пал побежденным, я сопровождал его в Александрию; изъездив свет, я снова вернулся на родину, будучи не в силах выносить изгнания. Я также был купцом в Родосе, рыбаком в Босфоре, земледельцем в Египте и сатирическим поэтом в Афинах.

Красавица Сонника улыбалась, приблизившись к нему. Он был истым афинянином, обладающим всеми качествами этого столь любимого ею народа; одним из этих искателей приключений, привыкших к превратностям судьбы, объездившим весь свет и на старости лет записывающим многие эпизоды из деяний своей жизни.

— А почему же ты прибыл сюда?

— Я здесь так же случайно, как случайно мог очутиться в другом месте. Твой лоцман предложил довезти меня в Зазинто, и я согласился. Я тосковал в Новом Карфагене. Меня могли принять в войска Ганнибала; мне достаточно было бы для этого назвать свое происхождение: греки дорого оплачиваются во всех войсках. Но здесь также война, и я предпочитаю идти против турдетанов, служить городу, которого не знаю.

— И ты здесь провел эту ночь? Разве ты не нашел приюта в трактирах?