Нерон

Трактирщик без конца кидал на дно пустой амфоры монеты различного достоинства: Зазинто с изображением носовой части корабля и Победы, летающей над ней, и Карфагена с легендарной лошадью и ужасными богами, и Александрии с изящным профилем Птоломеев.

Большинство простых гребцов привередничали, чувствуя себя господами, они хотели хотя бы в течение одной ночи подражать богачам, чтобы в дни голода утешать себя этим воспоминанием, и требовали устриц из Лукрино, которых корабли доставляли в амфорах с морской водой для крупных торговцев Сагунта, или оксигарум, за который патриции Рима платили крупные цены: внутренности мелкой рыбы, приготовленные с уксусом и пряностями и возбуждающие аппетит. Черное сауронское вино и вино цвета розы сагунтских полей казалось непригодным для тех, у кого были деньги. С таким же пренебрежением они относились к вину Марселя, говоря, что оно приготовляется из древесной смолы, и требовали вин Шампании, Фалерно и Массики, которые пили, несмотря на их цену, в цимбах, чашах из сагунтской глины в форме лодки, вмещающих значительное количество напитка. И эти люди, собравшиеся вокруг горячих кушаний и различных напитков, начиная от кельтиберского пива и кончая иностранными винами, пожирали громадное количество зелени и фруктов, соскучившись после долгого пребывания на море по овощам и плодам. Они набрасывались на блюда, наполненные грибами, ели пальцами редис, приготовленный в уксусе; жадно уничтожали порей, свеклу, чеснок и груды свежего садового латука, усыпая пол его листьями.

Грек наблюдал это зрелище, стоя у дверей среди нескольких моряков, которые не нашли мест в трактире. При виде этого грубого пиршества чужеземец вспомнил, что ничего — не ел с самого утра, когда заведующий гребцами корабля Полианто дал ему кусок хлеба. Новизна впечатлений, когда он высадился на берег незнакомого города, заставила примолкнуть его желудок, приученный к воздержанию, но теперь при виде стольких людей, которые ели, он почувствовал приступ голода и инстинктивно сделал шаг вперед, но сейчас же приостановился. К чему входить? Ведь в сумке, которая висела у его пояса, был только папирус, свидетельствующий о его прошлых деяниях, таблички для памятных заметок; там также хранились щипцы для выдергивания волос и гребенка, словом все те незначительные предметы, без которых не мог обойтись ни один порядочный грек, заботящийся о себе; но сколько бы он ни искал, не нашел в сумке ни единого обола. На корабль его приняли бесплатно, видя блуждающим по пристани Нового Карфагена, так как лоцман уважал греков Аттики. Он чувствовал себя одиноким и голодным в незнакомом порте, и если бы вошел в трактир, желая поесть, не заплатив, то с ним обошлись бы как с рабом, выгнав палками.

Раздраженный запахом мяса и соусов, он предпочел уйти отсюда, чтобы не испытывать этих мук Тантала. Выходя он столкнулся с высоким мужчиной, одетым лишь в темный сагум и сандалии с ремешками, перекрещивающимися до колен. Он походил на кельтиберского пастуха, но грек, столкнувшись с ним и обменявшись быстрым взглядом, испытал такое впечатление, как будто он не в первый раз видит эти властные глаза, напоминающие глаза орла, сидящего у ног Зевса.

Грек, равнодушный к людям, не обратил вниманиям эту встречу. Он теперь хотел лишь заглушить голод а, если окажется возможным, заснуть до восхода солнца. Быстро удаляясь от этого жалкого предместья, освещенного и шумного, он искал места, где бы мог отдохнуть, а направился к храму Афродиты. От храма, возведенного на высоте холма, спускалась голубая мраморная лестница, первые ступени которой примыкали к набережной.

Грек опустился на нежный камень, предполагая дождаться здесь наступления дня. Луна освещала всю высокую часть храма. Гул портовой жизни доходил сюда смягченный, смешанный и как бы рассекающий величественную тишину ночи, в которой таяла отдаленный плеск моря, трепетный ропот оливковых деревьев и монотонное пенье лягушек, живущих в соленых болотах.

Грек услышал повторяющийся несколько раз крик, протяжный и жалобный, похожий на вой волка. Внезапно он прозвучал за его спиной; он ощутил на своем затылке горячее дыхание и, оглянувшись, увидел женщину, которая наклонялась к нему, протягивая руки, прикрытые тряпьем, и тупо улыбалась, открывая рот и обнажая челюсть, лишенную нескольких зубов.

— Привет, прекрасный чужеземец. Я видела тебя убегающим от сборища; но в одиночестве ты бы соскучился и я пошла вслед за тобой, чтобы ты был счастлив…

Грек сразу узнал женщину. Это была волчица порта, одна из тех несчастных, которых он видел на пристанях всех стран: космополитические и жалкие куртизанки, любимые на одну ночь людьми всех племен и рас, покорно растягивающиеся на камне или в тени лодки, чтобы заработать несколько оболов; прежние гетеры, превращенные в скотов; беглые рабыни, ищущие свободы в распутстве, грязи и пьянстве; самки, предлагающие любовь грубым людям моря; несчастные животные, изнуряемые в молодости чрезмерными ласками и подвергающиеся в старости побоям.

Чужеземец смотрел на эту еще молодую женщину и замечал в ней следы красоты, но она был изнурена, глаза слезились и рот был обезображен сломанными зубами. Она была прикрыта широкой тканью, прекраснейшей выделки, но уж грязной и потертой; ноги ее были не обуты, а спутанные длинные волосы поддерживались медной гребенкой, к которой несчастная приколола несколько лесных цветов.

— Ты напрасно теряешь время, придя сюда, — сказал грек с добродушной улыбкой. — У меня в кошельке нет ни единого обола.

Мягкий тон этого человека, казалось, сообщился бедной куртизанке. Она была существом, привыкшим к побоям; мужчина является для нее воплощением грубых ударов, животных наслаждений, сопровождаемых укусами; и перед мягкостью грека она растерялась и почувствовала робость, как перед опасностью.

— У тебя нет денег? — смиренно проговорила она после долго молчания. — Это ничего… я останусь здесь с тобой. Ты мне нравишься; я твоя раба; среди всего этого люда, собравшегося в трактире, мои глаза остановились на тебе.

И она наклонилась к греку, лаская огрубевшими руками его вьющиеся волосы; он же смотрел на нее с сожалением в глазах.

Чужеземец, голодный и одинокий, в незнакомом порте чувствовал себя растроганным добротой этой несчастной: это была братская дружба бедности.

— Если хочешь, останься со мной; говори, что пожелаешь, но не ласкай меня. Я голоден: я ничего не ел с самого утра и в данную минуту я променял бы все ласки за порцию любого моряка.

Блудница была поражена удивлением.

— Ты голоден?.. Ты изнемогаешь от голода, тогда как я была уверена, что ты питаешься амброзией Зевса.

И ее глаза выразили точно такой же ужас, как если бы она увидела Афродиту, богиню чистой наготы, хранящуюся наверху в храме, спустившейся с своего мраморного пьедестала и протягивающую за оболом руку к гребцам порта.

— Погоди, погоди!.. — решительно проговорила она, после долгой минуты размышления.

Грек увидел, как она побежала к хижинам, и, когда усталость и слабость уж стали смежать его глаза, он вторично почувствовал ее подле себя, она толкала его.

— Возьми, мой господин. Мне многого стоило достать это. Жестокая Лас, старуха, ужасная, как Парки, которая помогает нам в черные дни, решилась дать мне свой ужин лишь после того, как взяла с меня клятву, что с восходом солнца я принесу ей два секстерциоса. Кушай, любовь моя; кушай и пей.

И она положила на ступенях теплый круглый хлеб, несколько сухих рыб, половину белого сагунтского сыра, мягкой и сочащейся сыворотки и кувшин кельтиберского пива.

Грек приблизился к кушаньям и стал с жадностью уничтожать их, а волчица следила за ним взглядом, который минутами смягчался, принимая почти материнское выражение.

— Я бы хотела быть столь же богатой, как Сонника, которая начала так же, как и каждая из нас, а теперь госпожа многих из этих кораблей, имеет чудесные, как Олимп, сады, толпы рабов, и фабрики глиняной посуды, и половина земель принадлежит ей. Я бы хотела быть богатой хоть лишь на эту ночь, чтобы угостить тебя всем тем прекрасным, что только есть в порте и в городе; чтобы устроить для тебя такой же пир, как пиры Сонники, которые длятся до рассвета, и где бы ты, увенчанный розами, пил самосское вино в золотых чашах.