Несбывшаяся весна

Однажды Ольга случайно услышала их разговор между собой:

– Девчонки, как жить будем?

– Лучше бы убило…

– Нет уж, неправда! Жить лучше.

– А как жить, спрашиваю?! Вечно с костылем?

– Зато верный и надежный спутник!

– Ты написала в часть?

– Нет. И писать не буду. Пусть помнят такой, какая была.

– А кто-нибудь написал?

– Да о нас в части, наверное, уже забыли. На наше место прибыли другие. Им тоже кричат теперь: «Сестричка!» А нас будто и не было…

– Я же говорю, лучше бы убило!

Ольга тоже так думала. Раньше. Теперь она не знала, что лучше…

Хотелось с кем-нибудь поговорить. Посоветоваться. Хотелось быть рядом с кем-нибудь, кто успокоил бы ее. Но такого человека не было. Варвара Савельевна отсиживалась в комнатке Петра, в разговоры не вступала, только буркала: «Не знаю я ничего!» – и отворачивалась от Ольги. Может быть, стыдилась своей откровенности. Может быть, оскорбилась, что Ольга не последовала ее совету и не увезла Петра на мотоцикле. Узнать, что думал на сей счет Петр, Ольга тоже не могла: Варвара Савельевна охраняла его неусыпно. «Ревнует она его, что ли? – иногда мрачно думала Ольга. – Так мать может ревновать сына к неугодной невестке!» Сначала Ольга переживала, а потом подумала: даже хорошо, что невозможно поговорить с Петром. А ну как узнала бы, что он был готов к бегству? Как потом смотреть на него? В глаза ему? Получается, с одной стороны, Ольга не дает ему совершить предательство, а с другой – не хочет жизнь ему спасти. У всякой медали есть две стороны. И всякая палка о двух концах. А в общем, куда ни кинь – всюду клин. Ладно, уж поскорее бы как-нибудь разрешилось все это мучение, каким угодно концом или клином…

Но пока приходилось ждать. Казбегов словно сгинул. Ольга просто-таки силой удерживала себя от того, чтобы пойти к Светлане Федоровне и все ей рассказать. Но она прекрасно понимала, какая начнется паника. Пока что со Стахеевой довольно было и того, что связи нет и нет поезда. Но у нее оставалась надежда, что поезд придет. Она не знала, что пути разбомблены!

Вид у Светланы Федоровны был совершенно несчастный. Она очень страдала от раны – рука распухла, начиналось нагноение, – и это лишало ее остатков сдержанности. Как врач, она прекрасно предвидела последствия задержки. Нагноение – гангрена – заражение крови – еще и спасибо скажешь, если успеешь на стол к хирургу и останешься без руки, но жива… Но что это за жизнь и каким она сама после этого будет хирургом? Да никаким. Не будет больше хирурга Стахеевой! И в обычное время от таких мыслей с ума сойдешь и голову потеряешь. А тут еще от тебя зависит жизнь почти двух сотен людей. Они думают, что если ты вдруг стала начальником госпиталя, значит, это звание добавило тебе решительности, и твердости духа, и умения всякую, даже самую провальную ситуацию обратить себе на пользу. Ничуть не бывало! За спиной непоколебимой и невозмутимой Серафимы Серафимовны Стахеева чувствовала себя более или менее уверенно, однако всегда была больше врач, чем администратор… И теперь необходимость то и дело брать на себя кошмарную ответственность за других просто сбивала с ног! У Светланы Федоровны постоянно были глаза на мокром месте, губы дрожали, она каждую минуту готова была зарыдать, а сейчас, когда навалилась такая пугающая неопределенность, больше всего боялась вопросов. У нее спрашивали, что будет дальше. Откуда она знала?! У нее спрашивали, как будут людей вывозить из Мазуровки. Она не имела никакого представления. И самым ужасным был вопрос – когда…

Может быть, никогда!

Совершенно потерявшись, Стахеева предпочитала отлеживаться в хатке, куда поселилась с самого начала. Хозяйка, высокая, плоская, тощая хохлушка (Варвара Савельевна как-то обмолвилась, что из-за нечеловеческой худобы женщину прозвали в деревне Коровьей Смертью), давным-давно переселившаяся в Мазуровку, но не отвыкшая от «ридной мовы», откровенно презирала слабую «докторицу» и на все просьбы позвать ее или пропустить к ней нарочито громко, так, чтобы слышала Светлана Федоровна, отвечала:

– Да велели казать, що спять воны и не ведають, колы проснуться! Може, що и николы!

И мстительно поджимала губы, явно наслаждаясь тем ужасом, который плескался и в глазах Светланы Федоровны, и в глазах «ранетых».

«Да, эта женщина уж точно не дала бы нам лошадей! – размышляла Ольга. – И если мы тут застрянем, она будет первая среди тех, кто донесет на нас немцам. Бедную Светлану Федоровну небось собственноручно приволочет на расстрел, а то и сама вилами прошьет. За что, почему такая ненависть? Что ж ей в жизни сделали?»

Удивительно: никогда эти вопросы – за что и почему – не занимали ее так, как в последние дни. Прежде она воспринимала мир как некую данность, не слишком-то жалуясь на его явную к ней несправедливость. Дядя умер в тюрьме, мама в заключении – за что, почему? Ну, такое время… Надо терпеть. А что делать?

Но теперь Ольге постепенно становилось ясно, что объективное понятие «время» имеет, конечно, отношение к судьбам людей, но еще сильнее на них влияют категории, выражаясь языком философии, субъективные. Проще сказать, отношения людей друг с другом. Любовь, ненависть. Желание отомстить. Жадность. Зависть. Взаимные обиды. Мечты сбывшиеся и в основном несбывшиеся… Может быть, эти мысли были не вполне в русле марксистско-ленинской философии, но Ольга теперь точно поняла – для людей имеет значение одно: кто что мне сделал. Добро – отвечу добром. Зло – отвечу злом. И никто мне не помешает!

И Коровьей Смерти, и Казбегову, и Варваре Савельевне огромное зло причинили «красные». В их глазах олицетворением «красных» были все раненые, спасенные ими с тонущего парохода. Поразительно, конечно, – сначала спасли, а теперь…

Поразмыслив, Ольга и этому нашла объяснение: спасали потому, что немцы были тогда далеко. Тогда еще в здешних местах была Советская власть. В любую минуту мог нагрянуть какой-нибудь «зараза-уполномоченный» или прошел бы через село полк красноармейцев. Но с той минуты, как жители Мазуровки узнали, что находятся фактически в немецкой блокаде, что могут безнаказанно свершить месть тем, кто некогда гнобил их именем Советской власти, они разительно изменились! Милосердие, жалость – куда они делись? Такая естественная черта женщин… Теперь хозяйки не ухаживали за ранеными, многие вообще вынесли беспомощных «постояльцев» из домов, ну, спасибо, хоть не за ворота выволокли, не на голую землю кинули, а разместили в сараюшках, на соломе. Их почти не кормили, и сестры сбились с ног, готовя какую-нибудь еду из жалких подачек, которые еще удавалось выпросить… Варвара Савельевна, Василина да Фрося-телефонистка – вот все те, кто не жалея давал продукты раненым и медперсоналу. Но ухаживать за кем-то, кроме Петра, готовить для кого-то, кроме него и Ольги, Варвара Савельевна отказывалась.

Как странно, ни Петр, ни Ольга сами значения для Варвары Савельевны не имели. Они были некими символами, напоминаниями: Петр о муже, Ольга – о счастливых днях молодости, о Сашеньке Русановой. Да и тетя Люба, если на то пошло, любила ее за то, что Оля была племянницей своего дяди и дочерью своей матери.

Неужели нет на свете человека, которому она была бы дорога сама по себе – просто потому, что она Оля Аксакова, такая, какая она есть?

Господи, о чем она только думает, какая чушь лезет в голову! Да разве до этого сейчас?

Сейчас все мысли о спасении. О возможном – и невозможном спасении. О том, помогут ли им. Захотят ли помочь жители Мазуровки – или отдадут их всех немцам на расправу.

Грозить милицией или властью бессмысленно. Где она, та власть, где она, та милиция? Даже Казбегов исчез! Мало ли что сказала Варвара Савельевна – поехал, мол, связь искать. А может, он вообще сбежал. Между тем отношение сельчан к раненым даже не с каждым днем, а с каждым часом становилось все хуже. По нему можно было судить, что положение на фронте становилось тяжелей и тяжелей для Красной армии, что кольцо немцев вокруг Мазуровки сжималось. «Мы окружены», – эти слова все чаще звучали среди раненых. И означали они – «мы погибли».

Те три дня… Те три ужасных дня…

И вдруг вернулся Казбегов.

* * *

– Ну что ж, каждому свое, – сказал Храмов, наливая по второй. – Проводник получил от немцев сначала Железный крест, а затем свинцовую медаль «Байярд» [9] , ну а мы с тобой получили хрен на палочке. Зато живы. И… вообще. За это и выпьем.

«Вообще» означало, что история могла иметь совсем другие, куда более тяжелые последствия для майора Полякова и подполковника Храмова. Сотрудники, спугнувшие Рыболова и, по сути, погубившие Проводника, были понижены в званиях и отстранены от оперативной работы. Пестряков в том числе. Его жизнь, а также служебную карьеру Храмова и Полякова спасло только то, что операция «Проводник» уже считалась вполне завершенной. Каменев-Проводник отработал свое с блеском – останься он жив, его ждал бы даже не фильтрационный лагерь, а, вполне возможно, освобождение и реабилитация – с учетом боевых заслуг.

9

Название патронов, часто использовавшихся в пистолетах и револьверах. (Прим. автора.)

Жаль, что он погиб. Жаль, что так и не удалось получить от Рыболова новых сведений о варшавской разведшколе, о ее шифрах. Но, возможно, он и не имел таких сведений. Это так и осталось тайной.

Так же, как и смысл последних слов Проводника.

Поляков и Храмов пытались понять, о чем хотел сказать Проводник перед смертью, что имел в виду.

Счетчик… Кто такой Счетчик?

Проще всего было предположить, что имелся в виду Федор Федорович Пантюхин. Бухгалтер райсовета. Бухгалтерия предполагает счет – смысловая связь двух слов казалась очевидной. Однако не все так просто, как кажется!