Несломленный. Находим силы, падая в бездну. Практики исцеления для тех, кто пережил психологическую травму
Шрифт:
Кроме того, нужно учитывать, что порой ставка на интеграцию того или иного переживания гораздо выше, чем на состояние, в котором отсутствует саморегуляция, а мозг из раза в раз воспроизводит одни и те же шаблоны. Иногда гораздо легче воспроизвести сценарий в отношениях, чем признать, что за ним стоит.
Помните, что в файлах с воспоминаниями содержится не только повествование о событии и его эмоциональное наполнение, но и его значение в нашей жизни. Если мы получили основополагающий жизненный опыт в абьюзивных отношениях, для нашего мозга это означает одну из трех вещей: либо с нами что-то не так, либо мир ужасен, а люди в нем абьюзеры, либо абьюзеры нас просто не
Иногда подвергаться дальнейшему насилию – значит защищать тех самых первоначальных абьюзеров, и не только потому, что мы хотим их оправдать, но и из-за того, что это будет значить для нас, если мы этого не сделаем.
Повторяем, потому что это привычно
Я сижу за столом в зале заседаний, а генеральный директор небольшой некоммерческой организации, где я работаю, кричит, потеет и краснеет. Рост у него выше ста восьмидесяти, и он еще и нависает надо мной и моими коллегами так, как если бы роста и раскатистого агрессивного голоса для демонстрации власти было недостаточно. Понятия не имею, о чем он там кричит. Я давно потеряла нить. Сквозь стеклянные двери в зал проникают солнечные лучи и заливают стол, делая его ослепительно белым, отчего все в поле моего периферийного зрения окрашивается в розовый цвет. Чувствую, как у меня начинает болеть голова. Я витаю где-то за пределами восприятия, полностью отключившись от реального мира.
Внезапно высокий, красный, кричащий мужчина сгибается пополам и театрально падает в кресло, словно его сразила пуля снайпера. Где-то глубоко внутри него щелкает выключатель, и он превращается в совершенно другую версию самого себя. Он уже не кричит и не плюется, теперь он дышит размеренно и ласковым голосом напоминает нам: «Превыше всего Господь, семья, а потом уже работа». Он разводит руки в стороны, словно святой, который произносит молитву перед щедро накрытым столом, словно эти крики минуту назад были частью какого-то духовного ритуала – необходимым очищением перед великим пробуждением.
Как только у него внутри щелкает этот переключатель, у меня внутри тоже что-то щелкает. Я возвращаюсь в свое тело, а пульс у меня подскакивает до 180, хоть я и сижу спокойно в кресле. Где-то глубоко в горле я ощущаю металлический привкус адреналина, а кожа у меня становится обжигающе-бордовой. Из состояния полной прострации я перехожу к желанию разгромить к чертям весь этот зал, лишь бы отсюда уйти. Я изо всех сил игнорирую все реакции тела. Списываю все на обычную тревожность.
А потом он ведет нас всех на ужин. Мы шагаем по дощатому настилу к ресторану, словно закадычные друзья, и вместе хихикаем как ни в чем не бывало, как будто только что ушли с совершенно обычной рабочей встречи, как будто ничего не произошло.
После ужина я рассказываю эту историю другу и получаю первый сигнал о том, что мой мозг, возможно, приписал неверное значение файлу с воспоминанием. Я рассказываю так, словно это одна из множества историй в жанре «послушай, какую глупость сегодня сделал мой начальник».
– Кричать в любом случае ненормально, – заключает мой друг, словно это нечто само собой разумеющееся.
– Ну, это же стартап, все нервничают, и тут это совещание… – начинаю оправдываться я.
– Кричать ненормально. Всегда, – повторяет он.
– Ну, то есть, все же доходят до той точки, когда…
– Конечно. И тем не менее. Кричать ненормально.
Друг, конечно, ничего такого не хотел. Просто, когда он спокойно повторил эту фразу три раза, у меня на глаза навернулись слезы и мне пришлось прилечь, чтобы перестать плакать.
Я несколько месяцев повторяла про себя: кричать ненормально.
Какая-то часть меня пыталась сопротивляться этой мысли. Ведь у меня в жизни все время кто-нибудь кричал. Это началось еще в детстве, с мамы. Всякий раз, как ей становилось страшно и она ощущала, что теряет контроль над ситуацией, она начинала кричать. И кричала. И кричала.
А потом ни с того ни с сего в ней словно щелкал выключатель, и она становилась самой доброй и нормальной мамой на свете. Она никогда не извинялась, а лишь пыталась все исправить в мире, который только что сама перевернула с ног на голову.Какая-то часть меня знала, что она не имела права кричать. Что в раннем детстве не стоит учиться справляться со сложными ситуациями вот так: мысленно покидая собственное тело и отключаясь от реальности, лишь бы ничего не видеть и не слышать. Что кто-то должен был это остановить. Но никто этого не сделал, поэтому моя реакция на травму обрела именно такую форму. И такой паттерн в отношениях я воспроизводила снова и снова.
Хотелось бы мне сказать, что у меня в жизни и было-то всего две таких ситуации, но это была бы неправда. Их было много – очень-очень много. Они не откладывались в памяти должным образом. Я не могла их понять и осмыслить. Они не казались неприемлемыми, потому что были мне хорошо знакомы. Я списывала телесные реакции на свою тревожность. Я думала, со мной что-то не так. Например, я долго не увольнялась с той работы, потому что подобное бесконтрольное абьюзивное поведение казалось мне нормальным. Я вообще не рассматривала его иначе, потому что привыкла к такому.
Кстати, на той работе моей задачей было рассказывать людям о реакции на травму, у которой настолько хитрые и адаптивные симптомы, что даже специалисты упускают их из виду.
Повторяем, потому что это нам диктует нейробиология. Ирокез самосознания
Как ни странно, у эстетики панк-рока и строения мозга есть кое-что общее. Оказывается, что области мозга, отвечающие за наши знания о самих себе, расположены посередине головы и проходят ото лба до затылка, как такой розовый ирокез.
Можно представить себе этот ирокез как образ уверенной, непокорной, решительной и немного задиристой версии себя. Эта версия знает, где она находится (задняя поясная извилина дает нам представление о том, где мы находимся в пространстве), какую музыку и какое искусство любит (теменные доли отвечают за интеграцию сенсорной информации), что чувствует (островковая доля передает сообщения от органов восприятия в эмоциональные центры), что думает о своих чувствах (передняя поясная извилина согласовывает эмоции с мышлением) и что будет со всем этим делать (медиальная префронтальная кора играет главную роль в процессе принятия решений).
Исследователи обнаружили, что у людей, не переживших травму, этот ирокез самосознания постоянно активен. В здоровом мозге процесс проверки себя и использования внутренних и внешних переживаний для усиления самоощущения почти не прерывается. Телесные ощущения, мысли и эмоции интегрируются, и между этими областями мозга распределяется энергия, которая позволяет их понять и согласовать между собой.
У людей, переживших травму, напротив, в ирокезе самосознания активность резко снижается. У людей с хроническим ПТСР ее и вовсе почти нет. Эта зона тусклая, серая. Получается, что области мозга, отвечающие за интеграцию сенсорной информации, отслеживание телесных ощущений, передачу эмоциональных переживаний и принятие решений, по сути, практически отключены. А когда они все же работают, нам гораздо труднее осознавать свои внутренние состояния и поддерживать с ними связь, а также осмысливать происходящее во внешнем мире, не говоря уже о том, чтобы предпринимать какие бы то ни было действия в соответствии с поступающими сигналами.
Помните женщин из исследования 1960-х годов, которых били мужья? Их всех объединяли одни и те же личностные качества – они были холодными, отстраненными, пассивными и неспособными принимать решения. Все они походили друг на друга, поскольку травмирующие переживания повлияли на работу их мозга.
Но постойте-ка. Если реакция на травму адаптивна, то в чем смысл такого изменения в работе мозга? Почему мозг отключает те зоны, которые как раз могли бы нам помочь распознавать абьюзивное поведение и выходить из таких ситуаций?