Нестор-летописец
Шрифт:
…Отрок проснулся до рассвета от тишины. Впервые за шесть дней ночью не слышно было криков дитяти. Несда босиком, на цыпочках пробрался в истобку, где стояла на ногах-качалках люлька.
Мавра на лавке забылась крепким сном и не слышала шумного дыхания младенца. Несда заглянул в люльку. Вид ребенка его напугал. Добромир задыхался и стал совсем синий. На губах белела пленка, лицо и шея сильно распухли. Он умирал.
Несда вернулся в изложню, наспех оделся. Потом взял младенца, завернул в одеяло и вынес из дома.
В воротах конюшни возник Захарья. Несда упрямо свел брови и смотрел исподлобья.
— Куда? — спросил отец безнадежным, будто неживым голосом.
— В Феодосьев монастырь. Там лекарь.
Несда тронул коня, Захарья посторонился. Выехав со двора, отрок оглянулся. Отец стоял на том же месте.
Когда телега подкатила к Лядским воротам, зарыжела заря. Ворота только-только открыли, стражники еще зевали и ежились от холода. Держа поводья одной рукой, Несда откинул угол одеяла. Добромир еще жил, но дышал редко.
«Господи, возьми мою жизнь и отдай ему! Все равно я ни к чему не годен и проживу зря. А он, может, станет хорошим купцом или храбрым воином. Или пахарем, ведь это тоже хорошо, Господи! А меня забери к Себе…»
Дорогу за ночь схватило легким морозцем, и колеса не вязли в грязи, а подпрыгивали на застывших колеях. Снег повсюду уже сошел, по Днепру уплывали в степь, к половцам, последние осколки ледохода.
Через версту от города сзади послышался стук копыт. Кто-то торопился, гнал коня. Несда не оглядывался. Вершник скоро поравнялся с ним. Это был Захарья. Он придержал коня и поехал рядом, не сказав ни слова.
В ворота монастыря они вошли, когда чернецы расходились после унылой заутрени Страстной седмицы. Захарья слез с коня и, взяв младенца, направился прямо к церкви. Там нашел игумена Феодосия, беседующего с иноком. Настоятель благословил монашка и отпустил.
— Что с чадом? — спросил Феодосий, подойдя.
— Помирает, — прохрипел Захарья. — Исцели сына, отче!
— В жизни и смерти воля Бога, — смиренно произнес игумен. — Мы можем только молить Его. Пойдем.
Он повел Захарью к монашеским кельям, осторожно ступая, чтобы не потерять лапти в начавшей таять на солнце земле.
Несда, стоявший у телеги, увидел их и, поколеблясь, зашагал следом. Он остановился поодаль от кельи, куда вошли игумен и отец. Опереться или сесть было не на что, он стоял прямо, словно стражник в дозоре.
В келье монаха-целителя Демьяна втроем было слишком тесно. Феодосий попросил чернеца молиться о дитяте и сразу ушел. Приметив отрока, игумен приблизился к нему.
— Как зовут тебя? — спросил он с улыбкой.
— Несда, — сильно оробел тот. Лицо игумена светилось, будто солнечный круг, прикрытый прозрачным облачком.
— Несда? — Феодосий положил руку ему на голову. Внимательные глаза настоятеля проникали в самую душу. —
Отчего же у тебя на лбу стоит другое имя?— Не знаю, — пролепетал Несда, испугавшись, что блаженный старец ему не поверил.
— Как это так? — словно шутя, спросил игумен. — Должен знать!
Он благословил отрока и отправился дальше по своим делам. Несда зачарованно смотрел ему вслед. Потом опомнился и стал молиться об исцелении брата. Но внимание снова отвлеклось. Неподалеку вокруг келейного сруба размеренно шагал монах. Сделав полный оборот, останавливался перед дверью, будто отдыхал, и вскоре вновь пускался в путь. Несда наблюдал за ним в продолжение трех кругов. Поведение чернеца казалось смешным, однако смеяться совсем не хотелось. Перед глазами все еще стояло совершенно синее лицо младенца.
— Господи, — шептал он, — возьми лучше меня, а его оставь…
— А-а, вот кто здесь так громко кричит! — услышал он вдруг. — А я-то, грешный, думал — какой это богомолец к нам забрел?
— Я не кричал, — сказал Несда подошедшему чернецу.
Монах был очень старый, совсем облысевший. Несколько волосинок еще колыхались на макушке, но главную растительность на голове представляла длинная белая борода. Морщин у монаха было так много, что нескольким не хватило места на лице и они забрались на плешь. При ходьбе он опирался на толстую суковатую дубину.
— Твои помыслы кричали, — молвил чернец. — И очень громко. Совсем меня оглушили!
— А ты, дедушка, умеешь слышать помыслы? — удивился Несда.
— Умею. Могу даже сказать, какие из них сбудутся, а какие нет.
В светлых, водянистых глазах старца была хитрая искорка, будто он веселился.
— А ты не обманываешь, дедушка? — усомнился Несда.
— На что мне тебя обманывать? Я старый, ты малый — какая промеж нас выгода для обмана?
Несда пожал плечами.
— А мои помыслы сбудутся? — решил он проверить монаха. — Будет ли жив мой брат?
— Сбудутся, — заверил старец. — Уже, почитай, сбылись.
— А…
Несда открыл рот и замолк. Как же сбылись, если Господь не забрал его к себе вместо брата? Не захотел или дите все же помрет?
— Как имя твое, дедушка? — спросил он, не став уличать монаха.
— Еремией величают. В честь пророка.
— А сколько тебе лет?
— Да нешто я помню? Помню только, что когда князь Владимир крестил Русь, я уже был на свете.
— Ты видал самого князя Владимира?! — поразился Несда. Для него времена великого и славного кагана были седой древностью. — А какой он был?
— Какой? — задумался старец, сильнее скособочась на свою дубину. — Да вроде обыкновенный. Но, правда, неуемный. Как начнет что делать — так с размахом. Землю свою устраивать, храмы ставить, милостыню творить. Пиры на весь мир затевать. Вот так же и Русь окрестил, с размахом. И правильно.