Нестор-летописец

— Не забуду.

Феодосий вновь занялся дровами. Из трапезной тем временем выходили монахи и разбредались кто куда. Первым игумена увидел келарь, за ним другие. Подошли к Феодосию гурьбой, встали вокруг.

— Отче, прости нас. Виноваты мы перед тобой, что роптали на тебя и укоряли…

— …а ты на себя тяжкие труды возлагаешь и нам в том пример делаешь.

Двое иноков взяли в руки топоры и приладились колоть чурбаки. Остальные стали строить из готовых поленьев дровяницу.

— Кто такой монах? — спросил Феодосий, не прерывая работу.

Иноки молчали, сознавая, что простой и понятный ответ не годится и за вопросом последует поучение.

— Тот, кто делает себе во всем принуждение. А если монаха не будут посещать искушения и не будет он терпеть посылаемое, то не обретет мужества и испытает горечь поражения. Всегда помните об этом, братия.

Берестовская женка в раздумье шла к монастырским воротам. Не очень-то ей верилось, что игумен Феодосий станет слушать монаха-голодранца, приставленного к холопьей работе. Дойдя до привратника, она решила выпытать про настоятеля у него.

— Скоро ль ваш игумен выйдет?

— Да ты что, милая! — опешил монах. — Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он — отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.

Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:

— Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…

— Да погоди ты, баба, не квохчи, — замахал на нее привратник. — Как ты его обидеть могла?

Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.

— Вот тебе на! — недоумевал монах. — Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. — Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: — Да ему-то что с того? Ему все те обиды — как летний дождик.

У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.

— Эй, добрый человек, ты как там оказался и намерен ли вылезти?

— Намерен. А оказался не знаю как. Кто это у вас из ворот сейчас выбежал?

Монах подал бедолаге руку и выволок его на дорогу. Голос как будто знакомый, но на носу шапка — не узнать личности.

— Сельская женка побежала, — сообщил он. — Испугалась чего-то.

— Чем можно напугать такую бабищу? Это я от нее напугался, когда в сугроб падал. Ровно телегой задело!

Человек поправил шапку и уставился на привратника.

— Ну, — сказал, — впустишь, что ли?

— Михаль! — плеснул тот руками. — Опять вернулся?

— Опять. — Михаль посопел. — Вдругорядь потянуло.

— Опять как блудный сын? — не то жалел, не то корил его привратник.

— Да что ж мне делать! — воскликнул Михаль и ударил себя по бокам. — Ну такая во мне ерундовина! В монастыре к миру тянет, аж м о чи нет терпеть, а там душа горит, к монашьей тишине жаждет прибиться… Осуждаешь? — он вонзил испытующий взор в привратника.

— Господь с тобой, — спешно открестился монах. — С чего это ты взял, что не впущу тебя? Ты на меня такой грех не взваливай. Еще что! Осуждать я его буду. И так с помыслами из последних сил борюсь, а тут еще ты в довес предлагаешь. Ну-ка пойдем.

Он схватил Михаля за рукав.

— Стой-ка, — сказал блудный сын и сбросил долгополую вотолу, оставил лежать на дороге. Тут же кинул и шапку.

Одежда на нем была мирская — рубаха и порты новенькие, ладно сшитые. При себе Михаль имел суму, перекинутую через шею.

— Тут монашья одежа, — сказал он про суму. — Сберег. Чуяла душа, что опять не долго ей мир будет сладок.

— Сладок мир, да горькое от него похмелье, — согласился привратник.

Войдя на монастырский двор, беглый монах сразу увидел Феодосия в окружении иноков.

— Ну, теперь кайся, Михаль Толбокич, — вздохнул привратник и отвернулся. Он не мог без слез смотреть на такое зрелище.

Михаль опустился на колени, разодрал на себе рубаху от ворота донизу и возгласил во всю мочь:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного раба. Отче Феодосий и вы, братия, простите меня Христа ради. Сам себя изверг из Божьей обители, сам себя и возвращаю в братние объятия ваши. Примите, не отвергните!

Ударив лбом в снег, он пошел на коленях к игумену. Малого не дойдя, упал ниц. Феодосий не двигался. Монахи ждали.

Михаля сотрясли рыдания. Уткнувшись лицом в дорожку, он вздрагивал спиной и зажимал в кулаках снег.

— Прости, отче! Изболелась душа моя и не знает, где лучше ей. Господи, — возопил он, — в руки Твои предаю дух мой!

Михаль каялся так пронзительно и горестно, что у некоторых монахов лица стали мокрыми от слез.

Феодосий упал на колени рядом, поднял его и обнял.

— Живи в монастыре, как и прежде жил, — утешая, сказал он. — А мы все за тебя, брат, молимся.

Держась друг за друга, они встали. Михаль трясся уже не от рыданий, а от холода.

— Отче… — Он снял с шеи суму и порылся в ней. — Вот.

Михаль протянул Феодосию пригоршню серебряных монет.

— Что это? — игумен, только что ласковый, сдвинул брови.

— Все, что я заработал швейным рукодельем.

— Брат Федор, — позвал Феодосий келаря, — возьми это серебро и брось его в выгребную яму.

Рука Михаля дернулась, но пальцы не сжались в кулак. Келарь забрал монеты и пошел выполнять повеление.

— На них можно купить снедь для братии или что другое нужное, — пробормотал Михаль.

— Ты заработал их без благословения, — молвил Феодосий. — Это серебро — плод ослушания. А всякий гнилой плод выбрасывают.