Нет мне ответа...

Вы что ж, все три действия будете крутить круг, орудовать светом, строить и перестраивать, чтоб показать деяние то и дело меняющихся мест действия? Или прибегнете к так называемой условности? Но условность на провинциальной сцене даже в очень хороших руках, умелых и ловких, даже в хорошем исполнении почти всегда выглядит карикатурно, пошло, смотреть лихое областное действо, излаженное под «столицу», — неловко, досадно.

И ещё: что Вы будете делать с длиннющими монологами? Сейчас даже в столице нет актёров, может быть, кроме Ульянова и Папанова (но они не придут к Вам играть!), которые могли б более-менее, хоть на мало-мальски профессиональном уровне произнести монолог. Я работал в московском театре — ставили мою пьесу, и не одну, и говорю Вам, вполне основываясь на фактах.

Мой Вам, инсценировщик, совет: не гоняться за всем содержанием повести (необъятное не объять), оставить основную линию, сконцентрировать действие в детдоме, быть может, одну-две сцены оставить (в комнате Ступинского, в милиции — и всё), разумеется, при переносе прозы на сцену надо её по существу переписывать, привносить что-то из области драматургии. Я на этом не настаиваю, а то такого понапишут!..

Читали ль вы мою пьесу «Прости меня»? За основу её и в основу её взята повесть «Звездопад». Что там от повести осталось? Инсценировка нуждается не только в переосмыслении произведения, но и обогащении прежде всего драматическим действием, единством материала, сжатого, спрессованного, собранного в кулак.

Все мысли автора «Кражи», его внутренние монологи, переданные персонажам, надо вернуть автору, сделать «голос за сценой» или выпустить его на сцену иль того, кто будет читать, то есть мыслить за него. Получается это тоже почти всегда неудачно, плохо, но всё же лучше, чем когда выходит артист с уровнем районной самодеятельности и начинает бубнить чего-то неразборчивое 10—12 минут — и в зале не только зрители, но и мухи мрут!..

Где Вы видели спектакль в трёх действиях? Когда? С двух-то действий публика уходит, соскучившись по телевизору и домашнему уюту. А тут — три!

Мы в Красноярске сделали инсценировку по «Не убий» (это мой сценарий, по нему был сделан фильм — «Дважды рождённый») совсем без перерыва, в одном действии. Это публика ещё выдерживает.

Вы пишете, что озабочены — как сохранить повесть? Нет повести. Как бы Вы ни изощрялись при переносе на сцену — в другой ряд и род искусства — не сохранить её, и с этим приходится мириться. Но нужно и можно сохранить главное — дух её, увеличить «ударную силу» её, ускорить ход, обострить действие за счёт снимаемости текста, убирания небольших сцен и даже линий, особенно сиен проходных, действующих лиц «разового пользования». Максимум действующих лиц, минимум сцен, минимум суеты и хаоса. Я видел инсценировку в Красноярском ТЮЗе. Сцена была одна, но «двухэтажная» и высвечивала то один этаж — низкий, детдом, то второй — комната Репнина, Ступинского, кухня, милиция.

Пьеса очень длинна. Её надо решительно сокращать и ещё много-много работать над инсценировкой.

Я недавно принимал у себя режиссёра Малого театра. Он сам написал и ставит «Царь-рыбу», разумеется, сохраняя дух, стиль и содержание повести — по законам жанра и сцены, много привнёс и своего, сократив повесть до 65 страниц машинописного текста, да и этого многовато. Если это «своё» сделано талантливо, серьёзно и творчески, я, хоть и скрепя сердце, иногда подписываю инсценировки, но Вашу не подпишу. Рано! Поработайте ещё и поработайте творчески, с учётом Ваших возможностей, возможностей Вашего коллектива и законов сцены. Успехов — Виктор Астафьев

25 декабря 1981 г.

(Г.В.Свиридову)

Дорогой Георгий Васильевич!

Я уж и не знаю, как и чем отблагодарить Вас за столь драгоценный подарок?! Если слово «спасибо», происходящее от «спаси Бог», хоть в малой степени передаст мои чувства радости, удивления и восхищения, я говорю Вам его многократно и земно кланяюсь Вам за Ваш прекрасный труд, за то, что Вы вспомнили обо мне, живущем за тридевять земель от столицы...

Разумеется, я многажды слышал и слушал Ваши произведения, есть у меня и пластинки, но вразброс, купленные по случаю. А Вы мне — такие записи, в таком количестве подарили! Да хранит Вас Господь!

Я, конечно же, с радостью отдарю, чем смогу, привезу Вам, как буду в Москве, свой четырёхтомник, посылать по почте сделалось ненадёжно — воруют. Семь бандеролей с четвёртым томом, посланных в Ленинград, — потерялись разом, вот до чего дожили и докатились! Даже такое место, как почта, подверглось разбою. Ничего ни святого, ни надёжного не остаётся.

Я, Георгий Васильевич, не гурман, а всего лишь слушатель благодарный, многое в «сложной» музыке не «волоку», как нынче говорят, но чем-то и чего-то чувствую.

Когда я впервые слушал капеллу Юрлова (слава ему во веки веков за его подвижническую жизнь, за его нравственность и духовный подвиг!) — это было двадцать уж с лишним лет назад, в Латвии, на Декаде русской культуры, в Домском соборе, — то понял тогда, что перед этой музыкой, перед таким великим искусством все равны и все виноваты в том свинстве, какое люди развернули на земле среди людей. А в зале были и члены Президиума ЦК, артисты, певцы и всякий люд. Многие плакали, плакали про себя, покаянно, а мне так хотелось всех обнять и рассказать им что-нибудь, утешить и тоже покаяться.

Потом мне удалось достать пластинки с церковными хоралами (первый выпуск), потом они стали продаваться свободно, в классическом отделе магазина «Грампластинки», но в классическом отделе не было покупателей, никто их не рвал из рук, а напротив в отделе орали Алла Пугачёва, Ротару, Хиль и иже с ними.

Недавно на выступлении разговор зашёл о том, какой стала Россия. Из зала слушатель-весельчак прислал мне записку: «Россия впрямь другою стала, был Емельян, теперь вот Алла». Было б совсем грустно, если б уж все ушли в пугачёвщину». Слава богу, работаете Вы и ещё несколько крупных русских композиторов и не даёте нам совсем одичать и подчиниться дикому и чужому ритму века.

А в моей родной деревне осталась ещё родня, и иногда мы вес поём, и осколки семей наших деревенских тоже ещё поют, иногда протяжно, вольно, со слезою. Вот эти часы я очень люблю, всегда они меня трогают и не дают вовсе упасть духом. Но все родичи уже старые, и, как «упадёт» один из хора — образуется дыра, и никто её уже не затыкает, ибо не знают нынешние парни и девки наших старых песен, стыдятся их, зато вихляться задами по-бабьи не стыдно. Ну что ж, наверное, самая отрадная и закономерная поговорка: «Другие времена, другие песни», не хочется с этим соглашаться, не хочется слышать какие-то завыванья на нерусский лад и вывёртывать горло не по-нашему тоже больно и неловко. Да что я об этом толкую! Вы-то всё это знаете и переживаете куда как больнее всех нас.

Силы Вам, и крепости духа, и новых песен, сочинений, романсов — в новом году. Поклон Вашим близким от меня и моей супруги, Марьи Семёновны, — это она печатает на машинке моё письмо, ибо почерк мой, кроме неё, никто не разбирает. Ещё раз кланяюсь и благодарю! Ваш Виктор Астафьев

1982 год

3 января 1982 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я — дома. Работаю. Много. Не помню, послал тебе поздравление с Новым годом или нет? Если нет, то год ещё только начался и не поздно пожелать добра и здоровья.