Нет мне ответа...
Шрифт:
Мне кажется, Вы и Ваши помощники не совсем ещё поняли, какая огромная ответственность лежит на Вашем еженедельнике и на Вас лично за духовную и творческую жизнь российской провинции. И то, что она прокисает, покрывается всё больше плёнкой плесени, что царствуют там бездарность и воинствующие графоманы, должно Вас не только встревожить, но к настроить на несколько иную, неспокойную жизнь.
Почему Вы так спокойно и охотно печатаете до сих пор рассказы вторичные, безликие, а стало быть, и бесспорные? И почему превосходно (я настаиваю и говорю о рассказе Филипповича), профессионально написанное, Вы своей властью сняли? Что, с серостью спокойней живётся? За серятину не взыщут. Да если Вы боитесь печатать суровый рассказ, далеко не криминальный, совсем
А на этом уровне (как Вы работаете сейчас) требовательности и принципиальности Вам не улучшить еженедельник — подняли Вы тираж за несколько лет на три тысячи, так они, эти тиражи, везде автоматически поднялись — не обольщайтесь! И ещё я настаиваю, чтоб рассказ Филипповича был напечатан, поскольку с меня просили предисловие. Или хотя бы объяснили мне, отчего он не может быть напечатан, и не передоверяйте Вы это дело подчинённым, тем, кто рассказа не слышал.
Будьте здоровы! Всем кланяюсь. В. Астафьев
1979 г.
(Адресат не установлен)
Дорогой Ваня!
И тебя с Новым годом! И Анну! И сыновей, и невесток, и внуков! Развёл Иван родню по всему Енисею, понимаешь! И всё сослепу — не придерёшься.
Пытаюсь представить, как вы там сейчас, и вижу огород в ярких подсолнухах, в цветах и клумбах, твою царицу Анну среди пышного цветения сибирского огорода и какой-то цивилизованно-стандартный городишко, из которого вроде бы вынута душа или что-то главное в него не вставлено. Так бывает на выставках: и хорошая вроде бы, и широкая, и картины нравятся, а чего-то не хватает, и позднее понимаешь — нет «центровой», главной картины, а все картины без неё уж картинки вроссыпь... Вот и наши новые города без церкви, без какого-то одухотворённого сооружения не имеют души — это просто жильё, сбитое в кучу, как стадо какое-то...
А я очень тоскую по Сибири, ещё больше тоскую и, видно, всё же стану собираться «домой». Осенью закопал отца в здешнюю мокрую глину и стало мне совсем здесь одиноко и томно.
Надо уезжать, пока не поздно, надо дожить век на Родине. К тебе по клубнику ездить стану,
Обнимаю тебя и всех. Твой Виктор
1980 год
13 февраля 1980 г.
Вологда
(В.Г.Распутину)
Дорогой Валентин!
Всё же не миновал я заведения под названием больница. Перемогался с осени, полубольной ездил и в Финляндию, а потом на исходе уже слякоти достал грипп, ну а после него обострение пневмонии, а где пневмония, то следом и стенокардия... С этим «букетом» и прилёг. Сейчас уже ничего, начинаю сваливать текучку.
Литературой-то, Валя, я уже давно не занимаюсь. С год уж ни строчки, и не тянет особо. То ли устал, то ли этот уже завладевший полностью и постоянно давящий нас вопрос: а зачем это? Кому нужно? Когда-то в газете я верил поначалу, что «изменю жизнь», «помогу людям»... Потом в литературе ещё более долгое заблуждение, укреплённое критикой и всевозможной демагогией, а потом самому себе я дал ответ — зарабатываю хлеб посредством пера и ладно, и раз заработал надолго вперёд — и эта забота с плеч долой.
...А вообще по-настоящему добр и счастлив бывал только в работе, в хорошем застолье, да на природе. Но пить давно уже не пью, курить бросил десять лет назад — одна отрада осталась, мечтаю летом попасть в Сибирь и со временем вовсе переехать. Я знаю — лучше не будет. Возможно, даже и хуже будет, но хочется верить, что воздух Родины, её виды, родня и прочая дребедень как-то встряхнут, освежат...
Вот так и живу. Знаю, что и тебе не пишется, и Жене Носову, и о причинах не спрашиваю. Свете, Марусе и Сергею поклоны. Обнимаю тебя. Виктор Петрович
19 февраля 1980
г.(Ю.Н.Сбитневу)
Дорогой Юра!
Получил твоё письмо в больнице — пятьдесят лет не подарок, а пятьдесят пять и плюс фронтовые дела и вовсе не молодят; всё чаше и чаше потребность лечиться возникает, и хотя я сопротивляюсь и говорю, что ещё належусь по больничным койкам, всё же иногда нужда заставляет приземлиться.
С осени перемогался и перемогся было, но подцепил грипп, а он нонче мутант и на грипп не похож, начинает с ног, корёжит кости, как при ревматизме, а потом за всё остальное берётся. После гриппа взыграла пневмония, потом давление и всё остальное. Лежать ещё долго, так вот хоть письма пишу, и то ладно, а более ничего не пишу, и давно уже. Что-то всё плотнее подступает вопрос: зачем это и кому нужно? Слишком стремительно разлагается человек вообще и наше общество в частности, лишь бы удавалось заниматься самоутешением и самообманом, как прежде, и звереет, и подлеет человек ещё больше, и это при наличии Толстых, Пушкиных и прочих Шекспиров и Петрарок.
Нам, противоречиво жившим и путано мыслящим, и вовсе не по плечу справиться со стихией цинизма и равнодушия и растления человеческой души. Только теперь я, например, по-настоящему понял, к чему приводит безверие и что даже насильственная вера лучше, чем вовсе ничего. Церковку-та сковырнули рановато, без Бога ни до порога и тем более ни до коммунизма..
Теперь кусай локоть, а он вывихнут, и костоправов подходящих не находится, не токмо мыслителей и личностей, способных справиться с девятым валом бездушия и безверия...
Одного хочу — не дожить до следующей войны. Мне не перенести её будет, ибо я знаю, что ждёт наших детей, внуков и русский народ, точнее, остатки его, уже раздробленные, полуассимилированные, деморализованные. Кто-то дышит нашему народу в затылок, подгоняет его, подталкивает к скорейшему концу. И кто это, я понять до конца не могу, ибо он занимается самопожиранием, как будто изжил сам себя, но для великого народа слишком малый срок, чтобы заболеть белокровием. Может быть, мы и не были великими? Может, так в детстве и застряли? Стадное чувство, рабство, душевная незрелость, робость перед сильной личностью вроде бы к этому склоняют, но великая культура, небывало самобытное и величайшее искусство, созданное за короткий срок, — живое свидетельство зрелости нации.
Так что же за ветер низовой, каменный сметает нас с земли, как осеннюю, листву?! Легко было бы всё спереть на евреев, как это делают «защитники» нашего народа за столом цэдээл, очень легко и самоутешительно, да проходишь и этот рубеж, доходишь до самоуглубления и в себе где-то смутно ощущаешь и причины, и вину за происходящее и за будущее. Страшнее будет тем, кто ощутит это уже не смутно, а отчётливо, в ком пробудится ум, мужество судить себя и нас открыто, но будет это уже как румянец и половое возбуждение, которое происходит у чахоточных людей перед самым угасанием. Поздно будет!
Мне очень понравился твой рассказ «Двухголовый», который я читал летом в Сибири. В нём как раз есть то, чего недостаёт современной нашей литературе, — духовное здоровье. Я хотел тебе написать письмо, но суета и юбилейные пьянки заели время, а потом заумирал мой доблестный папа и умер 3 сентября прошлого года и закопан в мокрые комки вологодской глины. Как он хотел убраться со мной в Сибирь и лечь в мягкую родную землю! Не успел. И теперь я уж всерьёз думаю: самому надо успеть податься ближе к родному пределу. Отец мой был, как тебе известно, не самый лучший из родителей, но родителей, как и Родину, не выбирают, и вот жаль его, необъяснимо жаль. А помер он, голубчик, от цирроза печени, пил до конца дней своих, и с большой охотой. Умирал в ясную осень, недолго, но тяжело, всё просил у меня прощения и говорил, что я тоже умирать буду тяжело, ибо вся наша родня умирает тяжко. За неделю до смерти попросил поводить его по палате, мы Марией повели, едва ноги тянет. Я и говорю: «Давай попляши». Он улыбнулся и поправил: «Не попляши, а сбацай». Шутник был родитель!