Нет у любви бесследно сгинуть права...
Шрифт:
Гридя снял полено и положил перед ней на лавку. Она, оглянув, отмерила кусок:
— Отруби.
Гридя взял топор и отрубил меру.
— Возьми этот обрубок, — сказала Феврония, — и скажи князю: за тот срок, как очешу прядку, пусть сделает мне станок, было б мне соткать ему сорочку, порты и полотенце.
Зайцем выскочил Гридя. А там ждут. Положил перед Петром обрубок, как перед Февронией прядку: изволь станок смастерить, пока она очешет лен.
— Что за вздор, — сказал Петр, повертев обрубок. — Да нешто можно за такой час сделать станок.
Но кому ж не понять, что не меньший вздор и Петрова задача: соткать ему
Балагуря, с одним именем Февронья, — ее мудрость у всех на глазах — приближенные Петра пошли в баню, а Петра несли на носилках.
Все было как полагается: Петра вымыли, выпарили и на полок подымали и с парным веником выпрыскали, потом положили в предбаннике и, прохладя квасом и мочеными яблоками, все тело, и лицо, и руки вымазали наговорным.
Но где, какую болячку оставить без мази? Решили ту, где будет незаметно. А чего незаметней задничного места. Спросить было у Февронии, да понадеялись на очевидность и оставили заразу на этом месте.
Ночь Петр провел спокойно — ему только пить давали: морила жажда. Или это гасло змеиное пламя. Наутро он поднялся легко. Тело не зудит — очистилось, и лицо чистое, и руки чисты — не узнать.
Пронесло беду. Казалось бы, надо исполнить слово Февроньи. Но, как всегда бывает, когда наступает расплата, человек возьмет на себя, что полегче, и пожертвует тебе, что не нужно, или то, добытое без труда.
Покидая Ласково, Петр послал Февронье подарок-благодарность: золото и жемчуг. Она не приняла. Молча рукой отстранила она от себя драгоценности, а на губах ее была печаль: «Несчастный!»
На коне вернулся Петр в Муром.
На Петра диву давались: вот что может колдовство: пропадал человек, а гляди, не найдешь ни пятнышка. Чист, как перо голубя.
Шла слава на Руси: есть ведьмы киевские и ведьмы муромские, а бортничиха Феврония больше всех. Имя Феврония вошло с Петром в Муром и отозвалось, как имя Ласка, недаром и село ее зовется Ласково.
Петра поздравляли. В Соборе отслужили молебен. В кремнике у Павла был пир в честь брата-Змееборца.
Началось с пустяков: кольнуло. Не обратил внимания. Потом чешется, это хуже. А наутро смотрит: а от непомазанного вереда ровно б цепочка. Думали, от седла. А про какое седло, на лице выскочил волдырь. Начинай с начала.
Петр с неделю терпел, поминал имя Феврония, винился — да ведь раскаяние что изменит? «Согрешишь, покаешься и спасешься!» — какой это хитрец, льстя злодеям, ляпнул? Грех не искупаем. И только воля пострадавшего властна.
Петра повезли в Ласково.
Неласково встретила Феврония. Сдерживая гнев, она повторила свое слово. Петр поклялся. И опять его повели в баню и на этот раз всего вымазали. И наутро поднялся чист.
Ласковский поп обвенчал Петра и Февронию. И Петр вернулся в Муром счастливый.
III
Пока жив был Павел, все шло ничего, женитьбу Петра на бортничихе спускали. Но после смерти Павла, когда Петр стал муромским князем, поднялся ропот: «Женился на ведьме!»
Всякому било в глаза, по кличке Петр муромский князь, а княжит над Муромом «ведьма». И не будь Февронии, все было б «по-нашему»: Змееборца живо б к рукам прибрали: по душе ему с Лаской сказки сказывать, а не городом править. Разлучить Петра с Февронией, другого выхода нет.
В
городе Феврония княгиня, в доме хозяйка. Что плохо лежит, само в руки лезет — на княжем дворе всякая вещь на своем месте, хапуну осечка: известно, бортничиха, не господский как-попал. Порядок спор, но и тесен.Слуги поворачивали [22] . И, чтобы душу себе встряхнуть, стали Петру наговаривать.
Стольничий, старый слуга, с подобострастным сокрушением порицал Февронию: не знает чину — из-за стола поминутно вскакивает, без порядку хлеб ест, а тарелка стынет.
— И что за повадка: по обедне поклон положить забудет, а крошки со скатерти дочиста все соберет, и чего для? Ровно нехватка в чем или в обрез?
За наговариванием — подозрительное любопытство.
Обедали врозь, каждый у себя. Петр велел подать два прибора и сесть Февронии с ним. И замечает. Да ничего особенного, Ласка до сих пор не научился, ест без вилки пальцами, а Феврония ровно бы с детства за княжеским столом обедала. Но, когда оставалось только лоб перекрестить, она поднялась и стала собирать со скатерти крошки. И Петр поднялся и за руку ее, развел ей пальцы.
22
Видимо, «поварчивали». (Примеч. составителя.)
— Что ж мы, нищие? — сказал он с упреком и, взглянув, отдернул руку: на ее ладони не крошки, дымился ладан.
И вся столовая наполнилась благоуханием, ровно б поп окадил. Или это улыбка ее расцвела цветами, и из глаз, таких напоенных, зрелых, источался аромат.
— Нет, наша доля — мы слишком богатые, — сказала она.
Петр не знал, куда девать глаз от стыда: и как он мог что-то подумать. И с этих пор, что бы ему ни наговаривали на Февронию, его не смущало: вера в человека гасит всякое подозрение легко и открыто, и самое загадочное и непонятное.
Бояре свое думали — каждым годом власть Февронии сказывалась до мелочей, до «хлебных крошек» княжества, негде рук погреть, не люди, рабы. И как устранить Февронию. И бабы бунтуют: первое место бортничиха, и им, природным, кланяться и подчиняться — не желаем. И пилили мужей: глаза-де пялят на Февронию и мирволят.
Осточертенелые бояре ворвались к Петру в кремник.
— Слушай, Петр! Ты наш Змееборец! Рады служить тебе за совесть. Убери княгиню: Февронию не желаем. И мудровать над нашими женами не позволим. Пускай берет себе, что ей любо, казны не пожалеем, и идет куда хочет: в Муроме ей не место.
Петр не крикнул: «Вон!» Он вдруг почувствовал себя таким ничтожным перед навалившейся на него силой и беззащитным и тише, чем обыкновенно, ответил:
— Я не знаю, спросите ее. И как она хочет.
И у бояр кулаки разжались: изволь, хвастать умом, хорош! — сами ж говорили: Петр брат его не Павел [23] из Змееборца хоть веревки вей, и показали как на Павла: решай. Будь Петр один, другое дело, но за такой стеной не устоит и кремник.
Со стыдом разошлись бояре.
23
Очевидно, описка: правильно «не брат его Павел». (Примеч. составителя.)