Нет звёзд за терниями

С этим-то самым не мог смириться и Сиджи. Если Ржавый никогда не заглядывал вперёд, а по Немой нельзя было понять, что она думает, то Сиджи часто мечтал, как они выберутся.

Покончив с дневной работой, он вёл их маленький отряд сквозь горы проржавевшего хлама в поисках чего-то, что позволит спуститься в ущелье. Столько планов у него было: и построить крылья, и соорудить мост до другого берега, и скатиться в обрезке трубы. Нередко дети начинали что-то мастерить, но их встрёпанный чумазый предводитель неизменно забрасывал дело, осенённый новой идеей.

В тот день, неясно с чего, он вдруг ухватился за кривую подножку уплывающего вагона. Видно, загорелся мыслью и даже обдумать толком не успел, как сделал. Это понятно было по его испуганному лицу.

— Бросай, Сиджи! Бросай! — кричали ему товарищи.

Они бежали бы следом, но серый вагон проплывал уже над грудой хлама — поди вскарабкайся на такую, корявую и непрочную, оскалившую ржавые зубы. А дальше дорога, изгибаясь полукругом, пролегала над ущельем.

Сиджи стоило разжать пальцы сразу же, да он промедлил, а затем стало поздно. Люди в вагоне наверняка заметили мальчишку, болтающегося внизу, но поезд останавливать никто не стал. Помогать — тоже.

Сил у него хватило только на половину дороги.

Ржавый после нашёл место на краю, откуда видно было ущелье, водил их с Немой туда, показать тело Сиджи. Позже он ещё ходил, но только один, глядел в трубку с треснувшим стеклом. Кори и Немая отказались его сопровождать.

С того дня Ржавый переменился. Он будто лишь теперь понял, что существует смерть и что она, в том или ином виде, ждёт каждого. Не бегал он больше к поездам, не выпрашивал подачки, а бродил странный и задумчивый. То молчал днями, как Немая, то взрывался потоком слов, упрашивая друзей достроить крылья, которые начал мастерить Сиджи, или помочь ему сбрасывать хлам с края, чтобы замостить ущелье. Слова эти непременно переходили у него то в смех, то в слёзы.

Потом пришла долгая жара. Уж на что на Свалке и так было душно, но стало и вовсе невыносимо. Прежде Кори с матерью и Немой ночевали в остове старого вагона, теперь пришлось бросить место, чтобы не изжариться. Плевок на металлической поверхности шипел и тут же высыхал, а вскоре и плевать стало нечем.

Воды из Раздолья им почти не привозили — видно, самим не хватало. Работать стало трудно. Тем, кто сортировал барахло или клал стеклянные осколки в ящики, как старики, было чуть полегче, но стоящие у рычагов дробилки порой чуть замертво не падали.

Ржавый раскручивал винты и выбивал заклёпки, жалуясь, что металл жжёт ему руки. Кори с Немой разыскивали катушки, приносили матери, та перематывала тонкие нити проволоки на одну основу. Слепая, на другое она не годилась. Если катушек не попадалось, дети выуживали из кучи стеклянные осколки, бросали в ящик, помогая старикам.

Говорить стало больно — язык прилипал ко рту, губы растрескались до крови. Жар, казалось, проникал во все уголки тела, жёг изнутри, туманил голову. Однажды Кори даже показалось, что река вернулась, заполнила ущелье, заплескалась вокруг. Первым порывом стало броситься в эту воду, сверкающую, прохладную, вымокнуть целиком и напиться.

Чудо, что Немая оказалась рядом и сумела удержать. А после хотелось плакать, тело сотрясали рыдания, только слёз не было в сухих глазах.

Когда в следующий раз подвезли воду, за неё устроили такую драку, что едва не перевернули бочонок. И тогда Большой Дирк, которого все боялись и уважали — даром что слепой — установил правила. Он с парой дружков взялся распоряжаться, кому сколько положено.

Раньше делили поровну. У всех имелись фляги, даже у калек. Люди черпали из бочки и расходовали затем свой запас так, как желали. Если выпивали всё прежде, чем приезжал следующий поезд, сами были виноваты.

Теперь Большой Дирк решил, что калекам воды не полагается. Они и так почти не помогали с работой — даже слепые, если нужна была помощь зрячего, предпочитали звать стариков или детей. Так что обрубки сидели в норах, и лишь когда народ расходился, выползали, чтобы оттащить негодные ржавые куски подальше да порыться в отходах, на которые никто не польстился.

Калеки тогда впервые осмелились подать голос. Даже им не хотелось умирать, хотя Кори было очевидно, что смерть куда лучше такой жизни. Отчего сами уроды этого не понимали?

Но их часть воды Дирк пообещал мужчинам, самым крепким, которые стояли у ручек дробилки. Конечно, выступить против таких калеки не могли.

Старикам, женщинам и детям досталась половина прежней порции.

Драгоценную влагу стоило беречь, расходовать по глотку. Это было ясно для Кори. Но стоило поднести горлышко к пересохшим губам, как всё впиталось, не осталось ни капли. А может, и налили не половину — как разобрать, если фляга непрозрачная.

И снова ждали страдания, а поезд только уехал и нового можно даже не ждать ни завтра, ни через день.

— Эй, Труди! — раздался над головой голос Большого Дирка. Это он мать окликал.

— Чего тебе? — устало спросила та.

— Хочешь ещё воды, а?

Мать замолкла ненадолго, усмехнулась криво и спросила:

— А что взамен?

— Девчонка у тебя есть. Отдай её мне, а я тебе наполню флягу. И отродью твоему. Завсегда будете по полной получать. Ну как, по рукам?

Он ожидал, покачиваясь. Здоровенный, как гора, с крепкими ручищами, с сальными чёрными патлами, спадающими на плечи. У левого плеча его стоял старик, служивший Дирку глазами.

Прежде со слепым жила одна из женщин, но померла недавно. Болела чем-то, жара и жажда докончили дело.

— К чему тебе девчонка? Всё равно не видишь ничего. Может, и я сойду? — спросила мать.

— Мне старый хлам без надобности. Я ж и передумать могу, воды вовсе не получите, пока она сама ко мне на брюхе не приползёт.

Немая забилась в угол, сверкая глазами. На её лице, неподвижном обычно, сейчас отчётливо читался страх.

Мать обернулась в её сторону. Незрячая, она как-то безошибочно определяла, кто где находился.

— Иди с ним, — приказала она.

Немая замотала головой. Но Дирк шагнул вперёд, сметя Кори с пути, как щепку, ухватил девчонку, дёрнул к себе. Старик подсказал ему, где искать.

— Воду получите вечером, — бросил здоровяк на прощание.

Они получили. Мерзкая это была вода, со вкусом трусости и предательства, худшей Кори ещё пить не доводилось. Первый же глоток застрял в горле.

— Чего скулишь? — равнодушно произнесла мать. — У девочки один был путь, не сейчас, так позже. Женщинами лучше и не рождаться. Так хоть выживем все, и она тоже.