Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Шмаков метался по участку, преследуя белую, в пятнах крови, курицу. На крыльце, отдельно друг от друга, валялись топорище и окровавленный, в белом пухе, топор. Из перекошенного рта Шмакова вырывались хрип и ругательства. Курица, хлопая одним крылом, носилась между деревьями. Другое крыло волочилось по земле. Настигнув её, Шмаков хлюпнулся на колени, но в последний момент его жертва выскочила из-под рук. Шмаков снова бросился за ней.

Наконец птица затрепыхалась у него в руках. Она кричала и сильно била неповрежденным крылом. Шмаков далеко отстранял оскаленное лицо. Потом опустился на корточки и, прижимая коленом к земле здоровое крыло, схватил увертывающуюся голову. Курица захлебнулась и смолкла. Он подержал её так и устало поднялся. Увидев меня, растянул в улыбке дрожащие от напряжения губы.

— Лапшу есть будем… Я для тебя специально.

Курица все ещё билась в жухлой траве. Меня мутило. Шмаков заискивающе спросил, не болит ли у меня после вчерашнего голова.

— А то магазин открыт уже. Могу обегать. Я мигом.

От него пахло потом и дешёвым вином. Я отрицательно качнул головой, повесил на забор полотенце и пошел обратно в сторону Алмазовки.

Мне не терпелось увидеть Лену… Как ни безобразны были эти два дня — все кончено, я освобожден и, разговаривая с Ле–ной, не буду больше ощущать, что обманываю её, выдавая себя не за того, кто есть я на самом деле. Я спешил убедиться в этом и, оттого, должно быть, мне казалось, что автобус идёт слишком медленно.

Я отъехал на коньках в сторону — к месту, где разрешалось курить. Тая вынырнула откуда-то сбоку и встала рядом, утомленно дыша. Она молчала. В её бессловесности мне почудилось то особое доверие, которое существует между близкими людьми. Но кажется, она вела себя так со всеми; сейчас—со мною, а минуту назад — с мужчиной в черном трико, которого, насколько я понимал, видела впервые.

Я протянул ей сигареты. Она посмотрела на них, потом подняла на меня свои правдивые глаза.

— Спасибо. Не сейчас…

Я сунул пачку в карман и молча закурил.

Когда я вернулся, курица была общипана, повсюду валялись перья.

— Через час закусочка поспеет! — с деланным воодушевлением объявил Шмаков.

Его руки — были по локоть в пуху и крови. Среди этого красно–белого мессива шевелились, как черви, мокрые пальцы. Я сказал, что пить сегодня не буду.

— Понемножечку! Для опохмелочки. Не сейчас, не сейчас, попозже!

Он просительно заглядывал мне в глаза и по–детски моргал. На участок пролезла под забором уцелевшая курица. Шмаков обрадованно засуетился.

— Последняя осталась! Последняя. — Торопя мое внимание, он подталкивал меня локтем. — А та — тю–тю, на закусочку! — Голодать, может, буду, но такой день сегодня!

— Не будете вы голодать.

— Неизвестно! Неизвестно! Раньше как день — яичко или два даже. Для подкрепления — очень даже полезно. Я их сырые прямо, ещё тепленькие…

Я вспомнил жёлтые пятна на подушке. Шмаков заискивающе глядел мне в глаза.

— Понемножечку, — повторял он. — Для опохмелочки.

— Вечером купим, — сказал я и, кажется, лицо мое тронула гримаса брезгливости. — А сейчас убрать бы все.

— Уберем! Уберем! — с готовностью согласился Шмаков. — А вечером в клуб пойдем. Ненадолго.

— Зачем в клуб? — удивился я.

Раньше Шмакова трудно было затащить даже в кино, а тут он принялся с горячностью уговаривать меня. Он спешил похвастаться мною: у него, как и у всех, сын, к нему, как и ко всем, приехал сын. Подтверждалась версия, которой он объяснял наш отъезд: мы покинули Алмазово временно, вынужденные обстоятельствами.

Я отказывался идти с ним, но лишь до тех пор, пока не понял, откуда во мне это упрямое нежелание: я стеснялся Шмакова.

— Хорошо, — сказал я. — Если ты хочешь, мы пойдем.

Тая, утомившись, не могла стянуть с ноги ботинок.

— Помочь? — спросил я.

Она благодарно кивнула, откинулась на спинку скамьи и подняла ногу. Нога была длинной, прямой и сильной. Я чувствовал ладонями холодную сталь конька.

Тая доверчиво следила, как я стаскиваю ботинок. Когда он оказался в моей руке, подняла вторую ногу.

Потом она сидела, устало поставив на пол ноги в белых толстых носках, и смотрела на меня снизу весёлыми глазами.

— Ты не проголодался?

Она впервые назвала меня на «ты».

— Тут буфет есть, — сказал я.

— Я ужасно голодная. У меня есть деньги.

— У меня тоже.

— Устроим складчину! Я всегда ем здесь —иначе не доплетусь до дому.

Я пошел сдавать коньки, а когда вернулся — около нее был тот самый мужчина в черном трико, с которым она каталась. Он улыбался и что-то говорил ей вполголоса. Она слушала его, смешливо сложив трубочкой раскрасневшиеся на морозе губы. Прошла минута, прежде нем она соизволила заметить меня. Она мягко сказала мужчине:

— Я должна покинуть вас.

— Жаль, — произнес он.

Тая посмотрела на меня с весёлым вызовом.

— А мне —(нет!

Пять долгих часов шел автобус. В нетерпении, с которым я ждал встречи с Леной, была, может быть, и тайная надежда, что Лена освободит меня от жены Миши Тимохина.

Пока мы убирали квартиру, Шмаков ни разу не присел отдохнуть. Мы вытирали пыль, драили полы, выметали из шкафа паутину и заплесневевшие корки хлеба. Шмаков суетился и лебезил. Я отвечал ему односложно, чтобы не выказать подкатывающую к горлу брезгливость— и к этому чужому мне человеку, и к его запущенному жилищу.

Шмаков был щедр: решившись раз назвать меня сынком, вставлял это слово едва ли не в каждую фразу. Но как и я к нему, он, конечно же, не испытывал ко мне ровно ничего. Я неожиданно свалился ехму на голову, и он спешил извлечь из этого счастливого обстоятельства все возможное. Для себя он нашел объяснение моему появлению здесь: я приехал, опасаясь неприятностей на работе, ответственности за то, что бросил его. Он даже чувствовал за собой некоторую силу, но ещё не решался воспользоваться ею — боялся повредить себе. Да и какая в этом была надобность, если я и без того смиренно выполнял все его незамысловатые прихоти?

В буфете мы взяли кофе и сосисок. Тая уплетала их с весёлой жадностью. Потом подвинула тарелку мне.

— Это вам. А то я все съем. — Она опять звала меня на «вы». — Ешьте и не думайте о Тимохине.

— С него вы взяли?

— Я проницательная. Вы думаете о Тимохине и злитесь, что я затащила вас сюда.

Не поднимая глаз, я отпил кофе. Он был теплым и приторным. Я поставил стакан.

— Пойдемте? — сказал я.

— Но вы не доели.

— Я не хочу больше.

— Тогда я их съем. Я ещё никогда не оставляла сосиски. А Тимохин их ненавидит. Он говорит, что от них гастрит.