Неутомимые следопыты

Гаркая на неповоротливых пассажиров, расталкивая их чемоданами, Афанасий Гаврилович освободил проход, и мы кое-как втиснулись. Захлопнулась дверка, и автобус медленно пополз от вокзала.

Дорога, извиваясь, бежала полями. Белесый овес сменялся желтой, уже поспевающей рожью. Домишки вдали на холмах появлялись то справа, то слева, то впереди. В том месте, где шоссе было обнесено по краям низенькими белеными столбиками и круто забирало вверх, я увидел в стороне памятник, окруженный железной посеребренной оградой. На постаменте была изображена фигура сидящего летчика в комбинезоне. Рядом с ним неподвижно замер мальчуган с моделью планера в руке. Наклонившись, летчик показывал ему, как пикирует самолет. Я угадал это по застывшему в бетоне движению руки с вытянутой и немного наклоненной вниз ладонью.

Все подножие памятника было засыпано полевыми цветами. На груди летчика алел и трепетал от ветра шелковый пионерский галстук.

— Кому это памятник? — спросил я.

— Летчик разбился во время войны, — отозвался Афанасий Гаврилович.

Галстук горел на груди бессмертного летчика живым алым огоньком И мальчуган все смотрел вдаль задумчиво и немного сурово. Автобус натруженно ревел, взбираясь в гору. Шоссе полукругом огибало памятник. Он медленно поворачивался по кругу. И мне вдруг почудилось, будто летчик шевельнул каменной рукой, а мальчик чуть наклонил голову, словно прислушиваясь к его словам…

Автобус наконец преодолел подъем. Памятник скрылся за поворотом. Домики теперь были совсем близко. Потом колеса машины запрыгали по булыжной мостовой. Мы въехали в город.

По обеим сторонам узкой улочки теснились каменные и деревянные домики в один-два этажа. Возле тротуаров бродили куры и утки. Крыши домов были утыканы телевизионными антеннами. Автобус фыркнул, как лошадь, и остановился.

— С приездом! — весело воскликнул Афанасий Гаврилович.

Мы вылезли из автобуса. Афанасий Гаврилович стал с нами прощаться:

— Ну, молодые люди, милости прошу ко мне в гости. На чаек. С клубничным вареньем. Счастливо вам отдохнуть. Счастливо и вам, Дарья Григорьевна.

— До свидания, — почему-то не особенно приветливо ответила тетя Даша.

Дом, где отныне предстояло нам жить, прятался в зарослях отцветшей сирени. Он был одноэтажный, с небольшой надстройкой вроде чердака. Мы вошли в узкую калитку.

— Входите, входите, — приговаривала тетя Даша, поднимаясь на крыльцо. — Ваша комнатка уже ждет вас не дождется.

В домике было чисто и уютно. Жаль только, что не видно было телевизора.

Через большую комнату, которая называлась залой, тетя Даша провела нас в другую, маленькую, с двумя кроватями, стоящими друг против друга, несколькими стульями, столиком и шкафчиком.

Тетя Даша сразу же повела нас умываться. И когда спустя полчаса умытые, причесанные, в чистых рубашках, будто с картинки, мы вышли в залу, там все было уже приготовлено к завтраку. Увидев румяные пирожки, вазочки с различного сорта вареньем, я сразу же ощутил зверский голод. И тут вошла тетя Даша, торжественно неся огромную сковороду с яичницей.

Мы еще не кончили есть, как за дверью, что вела на крыльцо, раздались шаркающие старческие шаги, какое-то постукивание, и в залу вошел невысокий седенький старичок с толстой палкой в руке. На нем был серый парусиновый костюм, а на голове соломенная шляпа. Я тотчас же угадал, что это и есть жилец из Минска, который снимал у тети Даши верхний этаж.

— Добрый день, — сказал старичок приятным негромким голосом и поглядел на нас зоркими глазками из-под лохматых седых бровей. — Надеюсь, все обошлось благополучно?

— Все хорошо, Иван Кузьмич. Доехали, как видите…

Иван Кузьмич оперся о свою палку, зажал бородку в кулаке и принялся изучать то меня, то Женьку.

— Позвольте, позвольте… — приговаривал он. — Сейчас я угадаю… — И вдруг резко выбросил вперед руку, указав на меня: — Этот? Это и есть ваш племянник.

Тетя Даша рассмеялась:

— Нет, Иван Кузьмич, мимо. Не этот круглолицый и голубоглазый, а как раз вон тот — худощавый и с карими глазами.

Старичок поднял руки, словно сдавался.

— Ну, извините, не угадал.

— Садитесь-ка, Иван Кузьмич, лучше с нами чай пить, — пригласила тетя Даша.

Со старичком она разговаривала непринужденно и добродушно.

После завтрака мы принялись разбирать наш чемодан. Женька сидел на корточках, вынимая из него белье, а я носил его к шкафу и раскладывал по полкам…

— Женька, — сказал я, — что-то твоя тетка вроде Афанасия Гавриловича недолюбливает.

— Я и сам заметил.

— А с чего бы это, как ты думаешь?

— Кто ж его знает. Одному человеку, бывает, кто-то нравится, другому нет… На-ка, положи в шкафчик рубашки.

Дом за высоким забором

Дарья Григорьевна жила одиноко. Ее муж погиб совсем молодым где-то под Варшавой. Тогда еще, узнав о своем несчастье, тетя Даша тяжело заболела. Не ведаю, какая у нее была болезнь, но стала она получать пенсию по инвалидности.

Детей у тети Даши не было. Потому-то она и любила чужих. О нас с Женькой она заботилась просто как о родных сыновьях.

Иван Кузьмич с нами был тоже приветлив. Но мы видели его редко. Он целыми днями просиживал у себя наверху, куда мы с Женькой не поднимались. Но мы с самого утра убегали из дома на лоно природы и возвращались только к обеду, а потом снова мчались в перелесок, на холмы, к речке…

Женька на другой же день после нашего приезда записался в городскую библиотеку и взял там толстый том Брема в синем переплете — том второй, «Членистоногие». В книге оказалось множество картинок — бабочки, жуки, мухи, пауки, пчелы… Разглядывая их, я сразу же наткнулся на изображение страшного громадного мохнатого паука. Паук терзал птичку. Клюв у птички был раскрыт. Внизу под картинкой я прочел подпись: «Паук-птицеед». Потом что-то не по-русски и еще: «наст. вел.». Это означало — настоящая величина.

Паучище был величиною с мою ладонь. Я сказал Женьке, что, если он поймает такого паука, тот его самого слопает. Мой товарищ засмеялся и объяснил, что такие пауки водятся только в тропиках, в Южной Америке, на Больших Зондских островах да на Новой Гвинее.

— Давай, Женька, — предложил я, — мы будем так: ты станешь ловить бабочек, а я накалывать на булавки и делать подписи.

В магазине Женька купил желтый марлевый сачок на длинной палке и целыми днями гонялся с ним за бабочками. Первые два или три дня я очень терпеливо накалывал их на булавки и делал под ними подписи. Я решил, что если уж быть настоящим классификатором, то следует записывать не только русское, но и латинское название каждого насекомого. В книге Брема такие подписи попадались под всеми иллюстрациями. Вскоре я так навострился, что даже стал запоминать эти названия.