Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

В поэме «TBC» поэт в бреду ведет беседу с призраком Дзержинского.

Во «Вмешательстве поэта» он присягает на верность:

Механики, чекисты, рыбоводы,Я ваш товарищ, мы одной породы…

В «Человеке предместья» – та же погудка на слегка измененный лад:

…Отзовитесь, где вы,Веселые люди моих стихов?Прошедшие с боем леса и воды,Всем ливням подставившие лицо,Чекисты, механики, рыбоводы,Взойдите на струганое крыльцо!

Почему, кстати сказать, Дзержинский, облитый таким зловещим светом в «ТВС», попал в разряд «веселых людей» – это, как говорится, «секрет изобретателя», это очередная «неувязка», характерная для позднего Багрицкого.

В романтике Багрицкого было что-то мальчишеское. Это она, если верить рассказу одессита, театрального художника Николая Ипполитовича Данилова, заставляла юношу Багрицкого идти где-то около всех вступавших в Одессу войск. Это она заставляла его в разговорах с друзьями сочинять подвиги, которые он будто бы совершил в Красной Армии. «Дорог на земле для романтики мало» [92] . В Совдепии наступили будни. «Знамена в чехлах и заржавлены трубы» [93] . Чекисты же влекли к себе Багрицкого тем, что они продолжали «бороться с врагами». С кем, собственно, они теперь боролись и какими средствами – в это он старался особенно не вникать. Он простодушно верил в то, что Рамзин, Ларичев и Федотов – вредители. Зажравшиеся карьеристы, зарабатывавшие себе «шпалы» и «ромбики» (тогдашние знаки различия) на кое-как состряпанных «делах», казались близорукому романтику Багрицкому на фоне экономистов-плановиков и товароведов карающими меченосцами пролетариата. Поэзия исчезает из советской жизни – о чем, как не об этом, написаны «Стихи о поэте и романтике»? Между тем в гепеушниках Багрицкому чудилась своеобразная поэзия. Это была для него романтика «бездны мрачной на краю», романтика «дуновения чумы».

92

«Стихи о поэте и романтике».

93

Там же.

Багрицкий не только добровольно впрягался в ярмо не органичных для него тем. Он отрекся не только от настроений «Юго-Запада», но и от его поэтики – и давай ломать свой голос, коверкать свою поэтическую природу, умерщвлять в себе романтика и певуна! Он искусственно затруднял свое ровное дыхание, запруживал течение стиха переносами:

И сруб мой хрустальнее слезыСтановится.Только гвоздиТорчат сквозь стекло…(«Итак – бумаге терпеть невмочь…»)

«…что если это проза, да и дурная?..»

А кое-где можно наткнуться и на такие вирши:

Настали времена, чтоб одеПотолковать о рыбоводе,(«Cyprinus Carpio»)

Откуда они? Из очередного наспех зарифмованного фельетона Демьяна Бедного? Случевский это явление предвидел:

Переживая злые годыВсех извращений красоты —Наш стих, как смысл людской природы,Обезобразишься и ты…

Конечно, у Багрицкого и после «Юго-Запада» были прозрения, были озарения.

В «Думе про Опанаса» он раскрыл безысходный трагизм судьбы русского крестьянина:

Опанасе, наша доляТуманом повита……………………………….Опанасе, наша доляРазвеяна в поле…

Эти строки оказались пророческими. Оттого «Дума» жива и по сей день. В «ТВС» с математической краткостью и точностью сформулирован основной закон советского времени:

Но если он [94] скажет «Солги», – солги.Но если он скажет «Убей», – убей.

94

То есть век.

Автору рассказа «Рычаги» Александру Яшину понадобилось пережить сталинское лихолетье, чтобы дорасти до понимания этого закона и в малой капле увидеть отражение строя отношений, сложившихся у нас в стране. Багрицкий учуял его в воздухе 30-х годов. Разница та, что Багрицкий пытался уверить прежде всего самого себя, а потом и читателей, что это закон справедливый. Но мы благодетельную его силу испытали на собственной шкуре, мы подставляем под них иной подтекст, мы принимаем их «с обратным знаком».

Взгляд поэта временами по-прежнему ошеломляет своей цепкостью:

Подпись на приговоре виласьСтруей из простреленной головы.

Когда доходишь до этого места в монологе Дзержинского, невольно хочется отвести глаза, как будто к ним вплотную приставили нечто до того в безжалостной своей яркости страшное, что зрение человеческое не выдерживает и в ужасе отшатывается.

А чего стоит фламандский образ из «Встречи»: «ноздреватые обрывы сыра»!

А вот как изображается в «Последней ночи» охота на фазана:

Фазан взорвался, как фейерверк.Дробь вырвала хвою. ОнПернатой кометой рванулся вниз,В сумятицу вешних трав.

Поэт по-прежнему любит одушевлять и облекать плотью и кровью отвлеченные понятия:

Еврейские домики я прошел…И в окнах была виднаСуббота в пурпуровом парике,Идущая со свечой.

Он не утратил умения сочетать необычное и характерное, сливать различные свойства предмета в единый движущийся образ, по-прежнему слова у него на совесть пригнаны одно к другому:

Коровы плывут, как пятнистый дым,Пропитанный сыростью молока.(«Весна, ветеринар и я»)

Эпитеты и глаголы порой столь же «эсхатологичны», как и в «Юго-Западе»: «звезды шарахались, трепеща…» («Последняя ночь»), «поток-мрака и неистового света…» («Февраль»).

По-прежнему поэт освежает слово, вставляя его в необычный контекст: «Бушлаты – настежь» («Февраль»). Это напоминает строчку из «Арбуза»: «Сквозь волны – навылет!»

Нежданно-негаданно прорвется лирическая песенная струя и вдруг начинает бить торжествующе звонким потоком:

Вставай же, дитя работы,Взволнованный и босой,Чтоб взять этот мир, как соты,Обрызганные росой.Ах! Вешних солнц повороты,Морей молодой прибой.(«Весна, ветеринар и я»)

Думается, что Багрицкий согласился писать либретто оперы об Опанасе отчасти для того, чтобы дать исход этой до конца его жизни клокотавшей в нем струе. И уж в либретто, благо к тому его обязывал жанр, он дал ей волю!

Перекличка часовых в либретто оперы «Дума про Опанаса»:

В зеленом садочке,У Буга на взгорье,Цвети, моя вишня, цвети!На тихие воды,На ясные зориЛети, мое сердце, лети!Звезда полеваяНад брошенной хатой,Дождями размыты пути.На пламя пожара,На дым языкатыйЛети, мое сердце, лети!

Монолог Раисы из той же картины:

Так не думай. За туманомСгинуло былое,Только птичий крик тачанок,Только поле злое,Только сабля запевает,Только мчатся кони,Только плещется над миромЧерный рой вороний!