Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Татьяна Львовна давала людям меткие прозвища. У нее были две домашние работницы, одна – «живущая», другая – «приходящая». Обе особым душевным благородством не отличались. Живущая, Мария Петровна, получила у Татьяна Львовны два латинских наименования: Stervosa Grandiflora и Stervosa Purissima Prima. Другую, Анну Алексеевну, загадочно-молчаливую» изображавшую на своем злобном лице отрешенность от мирской суеты, она прозвала Nirvana Stervosendis.
Житейские невзгоды, большие и малые, Татьяна Львовна как бы заклинала юмором, И этот лечебный, хотя бы и мрачный, юмор она отмечала и ценила в других:
– В восемнадцатом году Рощина-Инсарова вышла замуж за графа Игнатьева. Убираю я ее к венцу, а она рассуждает вслух:
«Идиотка Рощина! Нашла время, когда за графа замуж выходить! Ведь их всех на телеграфных столбах вот-вот перевешают!»
В бесстыдно подлые дни
Толстой здесь, разумеется, образ собирательный. Впрочем, Толстой, находясь в то время уже в Горьком, и в самом деле процитировал лермонтовские строки в статье «Москве угрожает враг» («Правда» от 18 октября 1941 года).
Этой осенью я несколько раз ночевал на Тверском бульваре. Просыпался рано, слушал первые сводки Совинформбюро.
– Немцы взяли Сталино, – однажды сообщил я Татьяне Львовне, едва она вышла из спальни.
– Лучше бы они взяли Сталина, не моргнув глазом, подхватила Татьяна Львовна.
Свое отношение к войне она выразила так:
– Сатана восстал на сатану.
Татьяна Львовна запоминала характерные жесты, обороты речи, особенности выговора. Я и сейчас слышу, как она воспроизводит интонации театрального критика Кугеля, отстаивавшего в Суворинском театре постановку одной пьесы и в запальчивости не осознавшего, как двусмысленно звучит его защитительная речь:
– Идеи, господа, это одно, господа, а дела, господа, это другое, господа!
Вспомнила Татьяна Львовна эту фразу в Тарусе в конце лета 1939 года, когда советское правительство заключило с фашистской Германией договор о ненападении, а вслед за тем и о дружбе.
Татьяна Львовна и в молодости, и в старости была мастерица на всякого рода мистификации. Одна из таких мистификаций недешево стоила ее подруге:
– Однажды я собралась ехать в Петербург, Жила я тогда в Москве с подругой. Но что-то завозились с проводами, не посмотрели на часы, приезжаем на вокзал – поезд уже ушел. А до следующего поезда еще долго. Нечего делать – поехали мы с подругой домой. Подходит время снова собираться на вокзал. Я говорю подруге: «Ты уж меня не провожай, я сама доберусь». Приезжаю на сей раз без опоздания, но что-то мне не захотелось ехать. Это был первый день Пасхи – во всем вагоне я одна, да еще проводник навеселе. Когда вводил меня в купе, он как-то нехорошо подмигнул мне и сказал: «Ничего, барышня! Со мной не соскучитесь». Я велела носильщику забрать вещи и – на извозчика. Но по дороге я решила устроить дома представление. Позвонила и тут же сказала нашей Дуняше, чтобы она ничего не говорила моей подруге. В передней снимаю пальто, накидываю на себя черную шаль и этаким скорбным призраком вплываю в ту комнату, где сидит моя подруга, уверенная в том, что поезд мчит меня сейчас в Петербург, и молча, неотвратимо надвигаюсь на нее. – Тут на. лице у Татьяны Львовны мгновенно застывало торжественно-горестное выражение, и она показывала, как именно надвигалась она на подругу. – Подруга: «Ах!» – и в обморок.
Сама Татьяна Львовна редко попадалась на удочку. Однако она со смехом рассказывала, как подлавливал ее Николай Васильевич Зеленин. Он читал ей стихи и спрашивал:
– Чье это, Татьяна Львовна?
– Откуда ты выкопал такую дрянь? – в свою очередь спрашивала Татьяна Львовна.
– Это ваши собственные стихи, Татьяна Львовна, – отвечал Николай Васильевич.
Мне удалось однажды напугать Татьяну Львовну. Это было в начале лета 1938 года в Тарусе. На кровавом фоне ежовщины разыгрывалась вторая по счету комедия выборов. Я зашел за Маргаритой Николаевной, Татьяной Львовной и ее мужем, которые снимали дачу неподалеку от той, где жил я, и мы пошли «выбирать» Шкирятова. По дороге я совершенно серьезно сказал:
– Татьяна Львовна! Я на бюллетене зачеркну Шкирятова и впишу Щепкину-Куперник.
Впервые в жизни я увидел на лице Татьяны Львовны выражение неподдельного ужаса и горячей мольбы:
– Коля!.. Ради Христа!.. Ведь меня сейчас же схватят!
Профессиональный литератор, Татьяна Львовна не заразилась пороками литературной среды. Она перевела Бернса, но, когда с новыми переводами из Бернса выступил
Маршак, она их приветствовала. Уже во всеоружии богатейшего опыта, она прислушивалась к указаниям редакторов, режиссеров, актеров, рядовых читателей, как бы молоды-зелены они ни были. Не пренебрегать ничем, что так или иначе может «способствовать к украшенью», – это был один из основных ее принципов и в литературе и в жизни. Мне, начинающему литератору, она показывала свои очерки, статьи, заметки тотчас по написании, летом 1939 года давала мне на прочтение главу за главой своей книги о Ермоловой, которую она тогда писала в Тарусе, заглушая работой душевную боль, и не просила, а требовала, чтобы я не стесняясь делал замечания, – ей хотелось проверить, какое впечатление производит то, что она пишет, на молодежь. Она возвела меня в сан своего «редактора» и, подарив мне в 1940 году свой перевод комедии Шекспира «Веселые виндзорские кумушки», сделала на ней надпись: «Милому моему редактору, "Песьей голове” и придворному чтецу-декламатору, с благодарностью Т. Щепкина-Куперник».Шуточное прозвище Песья Голова она дала мне по некоторой ассоциации с легендой о св. Христофоре. А придворным чтецом-декламатором назвала она меня потому, что время от времени я по ее просьбе наизусть читал стихи ей, Маргарите Николаевне и кое-кому из знакомых. В ту пору в Москве начал быстро входить в славу Сурен Кочарян. Как-то раз Евдокия Дмитриевна Турчанинова сказала Татьяне Львовне:
– Танечка! Послушай ты Кочаряна! Ах, как он читает! У него не голос, а целый оркестр!
Татьяна Львовна послушалась совета своей старинной приятельницы и убедилась в ее правоте. С тех пор я стал называться не только Песьей Головой и не просто «придворным чтецом», но и в честь Кочаряна – «придворным чтецом Любимьяном».
3 августа 1940 года Татьяна Львовна писала мне с Николиной горы в Тарусу:
«Дорогая Песья голова – последняя моя надежда рухнула с твоим письмом: значит, я эту книгу куда-то девала – а куда, и ума не приложу. Ну, нечего делать, в Москве авось разыщу где-нибудь в недрах наших шкафов, м. б. в буфете или в туалетном ящике – у нас бывает. Ну, милый – посылаю привет Тарусе… мне так грустно, что не увижу ее, не взгляну в ее голубые очи… И обидно, что не будет наших уютных чаепитий, а иногда и кое-чего другого – хорошая вещь зеленая настойка на смородиновом листе под винегрет – помнишь?.. Вместо Любимьяна нам тут читает стихи Маяковского, а то и Пушкина, Вас. Ив. Кач.[алов] – книги я беру у проф. Адоратского, и между прочим с большим удовольствием читаю нового для меня швейцарского классика (40-е годы) Г. Келлера. Это редкое ощущение: найти кого-то, кого не читал и кто дает пищу “уму и сердцу”…
Не думай, однако, чтобы я без удовольствия вспоминала Любимьяна и не ждала возобновления наших литер, вечеров. Передай наши приветы прежде всего Марг. Ром. [79] , – а затем всем, всем, всем – особенно Над. Ал. и Соф. Вл., фамилии которых ты так непочтительно перепутываешь [80] . Ох, не сносить тебе своей песьей головы… Впрочем, как писалось в старину, целую тебя крепко и поручаю воле Провидения. Будь здоров, милый мой, не забывай твоих старых друзей. Т. Щ.-К.
79
Моя жена – Маргарита Романовна.
80
Имеются в виду бывшая артистка Малого театра Надежда Александровна Смирнова и итальянистка Софья Владимировна Герье.
Кланяйся бабке Наталье [81] и напиши, как живут все и чем тебя угощает С. Зах.»
В последней фразе намек на не чересчур тароватую общую знакомую, писательницу Софью Захаровну Федорченко.
«Любимьян» читал на Тверском бульваре стихи Есенина, Маяковского, Багрицкого, Пастернака, Ахматовой, Антокольского, Асеева, Светлова, Сельвинского, Луговского, Прокофьева, Павла Васильева, Ярослава Смелякова. Что-то нравилось Татьяне Львовне больше, что-то меньше, что-то совсем не нравилось, но интерес у нее вызывали все. При первых наших встречах я заметил, что Татьяна Львовна в общем равнодушна к своим современникам. Отзывалась она о них сдержанно. В 1926 году на мой вопрос о Есенине ответила, например, так:
81
Хозяйка дома.