Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

В 36 – 39-м годах в Испании шла война.

Встретились два советских гражданина.

– Слыхали? Теруэль взят.

– А кто такой Теруэль?

– Город.

– Что? Уже стали целыми городами брать?..

Как выяснилось потом, мои предположительные «обоснования арестов» были правильны.

Перемышльского доктора Николая Николаевича Добромыслова иногда вызывали к заключенным, которых теперь возили с комфортом на грузовиках не в Лихвинскую, а в Калужскую тюрьму, и он делал все от него зависящее, чтобы участь их облегчить. Он горевал, что его не сажают.

– Сколько порядочных лю-удей-то посадили, а я что же, выходит, па-а-длец? – сокрушенно заикался он, поглаживая свои точно йодом намазанные усы.

В шестом, июньском номере «Нового мира» за 37-й год я прочел в стихотворении Павла Антокольского «Родина» такие строчки:

Это ты,Страна моя, краса моя,Яростная праведница века,Самая отважная и самаяКрепкая охрана человека!

А земные боги и верховные их жрецы все падали и падали, падали простые и непростые смертные, и очередность их низвержения в тюремные бездны уже не откладывалась в памяти.

Я не помню, когда именно я узнал об аресте Чубаря, об аресте Постышева, об аресте первого Секретаря ЦК Украины Станислава Викентьевича Коссиора, об аресте заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК Стецкого, об аресте верхушки ЦК комсомола, в частности Косарева, успевшего произнести речь на первой сессии Верховного Совета РСФСР, куда он был избран, о самоубийстве Предсовнаркома Украины Любченко, об аресте Крыленко, бывшего верховного главнокомандующего, бывшего «прокурора пролетарской революции», как назвала его «Правда», когда шел процесс меньшевиков, обвинявшего в 28-м году, на первом процессе «вредителей», инженеров-«шахтинцев», в 30-м году – на процессе Рамзина, в 31-м году – на процессе меньшевиков, впоследствии Народного Комиссара Юстиции, об аресте директора Художественного театра Аркадьина, об аресте Заболоцкого, которого, как ни странно, посадили вскоре после того, как он напечатал верноподданническую «Горийскую симфонию», об аресте бывшего первого заместителя председателя ОГПУ, бывшего верховного прокурора, бывшего секретаря ЦИК СССР Ивана Алексеевича Акулова (сначала его убрали из ЦИК’а «по болезни» 9 июля 37-го года), об аресте московского адвоката, министра юстиции при Временном правительстве Павла Николаевича Малянтовича, об аресте фельетонистов Зорича и Сосновского, об аресте артиста Художественного театра Юрия Кольцова, об аресте писателя-коммуниста, редактора издательства «Советский писатель», Александра Никаноровича Зуева, в гражданскую войну распропагандировавшего целую белогвардейскую часть и приведшего ее в расположение Красной Армии, отсидевшего после ареста в лагере и в сибирской ссылке двадцать лет, об аресте бывшего московского губернатора Джунковского, которого до той поры не трогали – за него заступался добрая душа-Москвин, об аресте вдовы поэта Лидии Густавовны Багрицкой, об аресте авиаконструктора Туполева, об аресте поэта-футуриста, мемуариста и переводчика Бенедикта Лившица, об аресте директора Ленинской публичной библиотеки Невского, об аресте оруженосца Бориса Савинкова – Дикгофа-Деренталя» в 24-м году вместе с ним нелегально перешедшего границу, вместе с ним судившегося, отсидевшего десять лет, выпущенного, а в ежовщину засаженного вновь, об аресте поэта Наседкина, зятя Есенина, мужа его сестры Кати, о высылке из Москвы сестры Есенина – Екатерины Александровны, об аресте ученика Есенина – поэта Ивана Приблудного, об аресте ответственного редактора «Интернациональной литературы» Сергея Сергеевича Динамова, об аресте председателя ВОКС (Всесоюзного общества культурной связи с заграницей) писателя-коммуниста Аросева, об аресте бывшего и лучшего редактора «Литературной газеты» Болотникова, об аресте начальника политуправления Главсевморпути Бергавинова, об аресте и убийстве в кабинете следователя Тициана Табидзе, о самоубийстве Паоло Яшвили, об аресте Егише Чаренца, об аресте академика Вавилова, об аресте главного режиссера Центрального детского театра Наталии Сац, об аресте крупнейших московских докторов-гомеопатов Постникова и Грузинова, о вторичном аресте сосланных в Томск философа Густава Густавовича Шпета и филолога Михаила Александровича Петровского, о вторичном аресте Иванова-Разумника, после саратовской ссылки проживавшего в Кашире, об аресте «вовремя», к самой ежовщине, как и Устрялов, вернувшегося из эмиграции писателя Анатолия Каменского, об аресте ленинградского пушкиниста Оксмана, об аресте ленинградского испаниста Выгодского.

А трубы и фанфары гремят…

Прочтешь какую-нибудь этакую оду и задумаешься: я ли сошел с ума, одописец ли тронулся и все, что творится вокруг него, рисуется ему в Клод-Лорреновском свете Золотого века? Кто он: льстец, каких испокон веку не было ни у одного султана, ни у одного богдыхана, или же хитрая бестия, издевающаяся над тем, кому она кадит?..

И набегали одна за другой крамольные мысли о «самом родном».

Он дорезал «недорезанных буржуев», вновь закрепостил крестьян, выкосил бывших кадетов, меньшевиков и эсеров, уничтожил «ленинскую гвардию». Но ведь теперь он уж добрался до тех, кто выдвигал его и кого выдвигал он. Это же все «его люди»: Ягода и иже с ним, Коссиор, Постышев, Стецкий, братья Межлауки, Яковлев, Косарев, Эйхе, Владимир Иванов, Птуха, Гринько… Значит, он тоже, как в свое время «Ильич», недобдил? Хорош, нечего оказать, бдила! Так как же он смеет других обвинять в притуплении бдительности? Или это и впрямь любимая его игра – «куча мала», которую он продолжает сейчас на предмет истребления всего, что способно хоть в чем-нибудь ему поперечить, всего мало-мальски заметного, всего, что хоть чуть-чуть возвышается над уровнем посредственности, всего сколько-нибудь своеобразного, своеобразного хотя бы и в подлости, чтобы его лучше было видно среди Молотовых, Андреевых, Ждановых, Ворошиловых и Хрущевых, как виден среди сыпи чирей? И к тому же еще мания преследования, неврасцеп с манией величия час от часу растущая в нем?.. И к тому же страх перед теми, кто слишком много о нем знает и, неровен час, может распустить язык?..

Я позвонил Глебу. Никто не подошел к телефону. Я стал названивать ежедневно. Телефон работал, но никто не брал трубку. Тогда это было недобрым знаком. Если до человека несколько дней не могли дозвониться, то делали соответствующий вывод. Чаще всего предположения оправдывались, но иногда это давало пищу и ложным слухам. Москва уже заговорила об аресте Валентина Катаева только потому, что Катаеву без конца звонили из «Интернациональной литературы», а он в это время находился под сенью переделкинских струй.

У меня не сжималось сердце от предчувствия. Я решил, что все-таки, наверно, у Глеба испорчен телефон, или же Глеб с Надеждой Ивановной куда-нибудь укатили. Поехал на Башиловку. Во дворе меня встретила Надежда Ивановна.

…Глеб арестован. Его кабинет опечатан. Оттого-то и молчал телефон.

Ночью к ним позвонили. Глеб спросил: «Кто там?» Послышался голос управдомши, той самой, что часто бывала у Алексеевых, играла у них в карты, ужинала, пила чай:

– Отворите, пожалуйста, Глеб Васильевич.

Глеб отпер дверь. Управдомша ввела наркомвнудельцев, и те предъявили ордер на обыск и на арест Глеба. На лице у управдомши было написано: «Вы уж меня простите. Я человек подневольный».

Пока производили обыск, Глеб сидел молча и дрожал всем телом. Это был уже не человек» а воплощение отчаянья и страха. Когда ему велели идти во двор, где его ждала машина, он сказал жене:

– Надежда! Похлопочи за меня!

И поцеловал спящего Никиту:

– Ну, прощай, Никита, безотцовщина!

То были последние слова, сказанные им на свободе.

Глеб Васильевич, как и его друг Борис Пильняк, никого за собой не потянул. Это явный признак благородства» с каким оба держали себя на допросах. «Дело» Глеба Алексеева длилось все лето. В конце лета, незадолго до отстранения Ежова, Надежде Ивановне сказали на Лубянке, что ее муж приговорен к заключению на 10 лет без права переписки и с конфискацией ему лично принадлежавшего имущества. На Башиловку явились двое, мужчина и женщина, с «подсобной рабочей силой». Распечатали кабинет, вытащили оттуда все до последней нитки и увезли. Женщина позарилась на лучшие игрушки и» несмотря на плач Никиты» отобрала их. Кабинет заняла по ордеру сотрудница НКВД.

Потом мне говорили, что на Лубянке Глеб Алексеев сошел с ума. Обращаясь к товарищам по камере, он без конца повторял одно и то же:

– Я писатель Глеб Алексеев. Следователь напускает на меня флюиды, чтобы я все забыл. Но я не забыл, Я писатель, Глеб Алексеев. Я могу это доказать, у меня много книг…

И хватался за голову.

…Мы с женой подумывали, где бы провести ее отпуск. Кто-то порекомендовал Тарусу. Щепкина-Куперник дала мне туда письмо к Надежде Александровне Смирновой. Я поехал снимать дачу.

И всюду страсти роковые,И от судеб защиты нет.

Лучшего тарусского врача Людмилу Ивановну Добротворскую подкараулили на пристани и, как только она, куда-то на время уезжавшая, сошла с катера, повели в НКВД, откуда она уже домой не вернулась.

Когда я делился с Глебом нашими летними планами, он вызвался дать мне письмо к тарусскому дачевладельцу, московскому писателю, крестьянину по происхождению, рабочему по дореволюционному роду занятий, коммунисту по партийной принадлежности Ивану Михайловичу Касаткину.

– Мы с ним в добрых отношениях, – сказал Глеб. – Он всех там знает, подыщет тебе хорошую дачу, а то и у себя поместит.

Стоявшая над оврагом касаткинская дача пустовала. Хозяин был арестован.

Приятельница Надежды Александровны Софья Владимировна Герье пошла со мной искать дачу. Прежде всего привела меня к некой Кате Дикс. Катя Дикс дачу уже сдала, но из разговора с ней я выяснил, что ее муж сидит. Это был пленный австриец, подобно многим пленным, осевший в России и женившийся на русской. Со времен мировой войны он постоянно жил в Тарусе. По образованию он был агроном. В Тарусе его ценили как «спеца». Арестовали его по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Оставалось все же непонятным: что делать шпиону в таком крупном индустриальном центре, как Таруса, которую, по преданию, искал-искал, да так и не нашел Наполеон, где не было ни одного военного объекта, где не было ни одного промышленного предприятия, если не считать вышивальной мастерской, откуда до ближайшей железнодорожной станции – «Тарусская» – насчитывается восемнадцать верст?..