Неверный муж моей подруги, часть 2

Когда она говорит про орхидеи и огород, она вновь вспыхивает, как в тот момент, когда вошла в купе и делилась со мной снедью.

Когда про мужа — вокруг нее словно вырастает бетонный забор.

— Но ты же можешь вернуться… — мягко говорю я.

Очень мягко.

Она отвечает быстрее, чем я заканчиваю фразу:

— Нет.

— Почему? — удивляюсь я. — Ты же говорила, что могла бы даже простить. Но не вернешься. Где логика?

— Нет тут логики, Светлан, — усмехается Вера. — Тут сплошные эмоции. В одну секунду я ненавижу его так, как только могу. За то, что украл у меня мою жизнь, за то, что пять лет делал из меня рогатую идиотку — я была счастлива, не зная, что уже несчастна! И эти пять лет он украл у меня задним числом. Когда каждый счастливый день отдельно болит — вот мы с ним гуляли и целовались как подростки, а потом он поехал «на работу». К ней, значит. Сразу после меня. И меня выворачивает от боли! А потом у меня бессонница, и я так скучаю по его рукам, что готова его делить хоть со всеми бабами в мире, лишь бы возвращался ко мне! Потому что он мой — настоящий.

— Как можно уехать от настоящего?

— А ты как уехала? Спокойно приняла, что твой Герман вернулся к жене, даже не боролась. Сама мне сказала, что это настоящая любовь. И отказалась от нее. А?

— Я — это другое.

— Нет! То же самое! Почему вы не сделали все, чтобы быть вместе?

— Что, например?

— Почему вы не развелись?

Я снова прикрываю глаза, ожидая, что сверло, вгрызающееся в висок, увеличит обороты и разогреется добела, уничтожая меня окончательно.

Но неожиданно боль отступает.

На несколько мгновений, потому что призрак мигрени все еще аурой мерцает вокруг моей головы, пульсируя в такт ударам сердца.

Я вдыхаю полной грудью, наслаждаясь украденными у боли мгновениями облегчения.

Почему мы не развелись?

Тогда. Может, разведемся?

Тогда. Может, разведемся?

Почему же мы не развелись?

Конечно, я об этом думала.

Мы. Мы думали.

Вместе и по отдельности.

Не сказать, чтобы нам нравилось красть эти редкие минуты иной жизни.

Не сказать, чтобы нам никогда не хотелось сделать ее целиком — нашей.

Тогда — почему?

Это было где-то в конце февраля. Когда время равнодушного жесткого секса уже прошло, а время нежных командировок еще не настало. Мы все еще чувствовали себя слегка стесненно в обществе друг друга, хоть и знали тела друг друга наизусть, а мысли будоражили и волновали нас, как в первые дни.

Время настоящей близости еще не настало.

Но вот-вот должно было.

Я валялась на кожаном диване в кабинете Германа, задрав ноги в шерстяных колготках на спинку и свесив освобожденные от заколок волосы до самого пола.

Наблюдая за тем, как он наливает виски в тяжелый хайболл и пьет чистый алкоголь, словно воду, я не могла не любоваться этим чужим мужчиной.

В кабинете было, как обычно, темно, светила только настольная лампа, отвернутая к окну.

Дорогие часы на руке Германа отбрасывали холодные злые блики, попадающие мне в глаза, тень острой скулы придавала ему демонический вид, а черные глаза сияли тьмой даже в оконном отражении.

Сердце вздрагивало и замирало от боли при взгляде на него. Словно кто-то тянул сквозь живую плоть тонкую стальную струну с острыми заусенцами.

Мне хотелось сползти на пол, обнять его колени и, глядя снизу вверх в эти жестокие темные глаза, умолять уйти от жены ко мне.

Хотелось клясться, что и я оставлю мужа и приду к нему — босая по снегу, если он только скажет, что я ему нужна.

Но…

Герман почувствовал мой взгляд и повернулся.

Черные глаза мерцали во мраке и смотрели строго и проницательно, словно он догадывался, о чем я думаю.

— Что делаешь завтра? — спросил он.

Я растерялась от неожиданного вопроса, но сосредоточилась и вспомнила:

— Отвожу маму в больницу. Ей будут делать люмбальную пункцию. Я ей нужна — это больно и страшно, хочется кого-то держать за руку. Так что я никак… Прости.

— Что-то серьезное? — озабоченно спросил Герман.

— Нет, нет, — замотала я головой. — Все самое страшное уже исключили. Это просто… На всякий случай. Послезавтра могу!

Он поморщился и выпил несколько глотков виски из бокала.

— Послезавтра у Маруськи отчетный концерт. А в субботу приезжает теща в гости.

— То есть, до воскресенья…

— До понедельника.

— Мы не увидимся?

Герман качнул головой и чуть резче, чем стоило, стукнул бокалом о стол.

Я не выдержала, соскользнула с дивана и подошла к нему, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ворсу ковра.

Обняла сзади. Прислонилась щекой к холодной и гладкой ткани пиджака.

Спина под пиджаком окаменела на мгновение. Герман медленно выдохнул, развернулся и — обнял меня. Поцеловал невесомо в макушку.

— Мне бы очень хотелось, — сказал он тихо. — Без тебя намного сложнее проживать каждый день. Тянуть всех этих бестолковых менеджеров, вникать в очередные распоряжения Центробанка, лавировать между чужими интересами. Вчера опять прошли слухи, что снимут с должности… а, неважно.

— Гер… — прошептала я.

— С тобой можно не думать, что дочь опять проснулась ночью от кашля и надо вывезти ее в тепло, что родители хотят переселиться в деревню, но они не потянут обслуживание дома, значит, опять мне искать поселок, где есть управляющие, что…

Я поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ.

Он будто озвучил то, о чем я думала каждый день.

Мой жужжащий рой мыслей о муже, сыновьях, родителях, агентстве, приюте, страховках, платежках, анализах, переводах утихал только рядом с ним. Это всегда было невероятным облегчением — словно снять с головы железный обруч шипами внутрь. Ненадолго. Пока мы рядом. Пока его руки трогают меня, пока кожа стонет от счастья, соприкасаясь с моей кожей, пока я чувствую его дыхание на своих губах. Или хотя бы чувствую его запах — рядом.