Невидимая Россия
Шрифт:
Карантинный барак стоял в стороне от лагеря, на самом берегу моря. Навстречу этапу вышел высокий, плотный человек в черной телогрейке. Ветер теребил редкие волосы на большой круглой голове. Обычная перекличка. Григорий стоял в строю и, несмотря на теплую куртку, дрожал от холода. Мужчина в ватной куртке, повидимому, совсем не боялся мороза, шутил и посмеивался.
— Перед тем, как входить в барак, вы пройдете баню и санобработку, — сказал он.
В бане все личные вещи отобрали в дезинфекцию, потом появился длинный парень уголовного вида с машинкой в руке и начал стричь всех по очереди. Стриг он спокойно, не торопясь, начиная с головы, затем переходя на бороды, затем на грудь и так далее — везде, где росли волосы, все места одной и той же машинкой. Кто-то попробовал протестовать.
— Вы папаша, напрасно, не сердитесь… — с насмешливой вежливостью ответил парикмахер. — Если бы вы приехали весной, вас бы тут не так приняли… тут у нас комендант был — «Курилка», так он выстраивал новый этап и сразу начинал к порядку приучать: требовал,
После стрижки жертвы санобработки попадали в холодную баню, где получали полшайки чуть теплой морской воды. Воду выдавал специальный рабочий, столь же словоохотливый и непринужденный в обращении, как и парикмахер.
— Что, воды мало? Это вы с непривычки только так думаете. При «Курилке» у нас который воды попросит, сначала дрыном по спине давали, а чуть что не так, на мороз выставят, да водой вдоволь и обольют. На одних Соловках за одну зиму 17 тысяч уходили…
На следующий день все вещи были возвращены из дезинфекции измятые, сырые, вонючие. После ночи на голых досках получить пальто и одеяло было очень приятно. Все повеселели, но веселье скоро кончилось. Вечером в карантин прибыл новый этап. Этап состоял из крестьян-белоруссов и шпаны. В бараке сразу стало не хватать места. На двухэтажных нарах лежали так тесно, что приходилось спать на боку и переворачиваться по команде нескольким человекам сразу. Шпана начала безобразничать и воровать. Целая куча оборванной ругающейся молодежи расположилась на полу около печки. Григорий с интересом всматривался в лица вновь прибывших, сидя на верхних нарах. К нему подсел Павел.
— Надо изучать людей и присматриваться к обстановке, может быть, сумеем что-нибудь выдумать — материалу для организации будет много, — сказал он.
Григорий одобрительно кивнул головой. В этот момент дверь в барак растворилась и вошли три стрелка и комендант.
— Пятьдесят человек на работу! — крикнул комендант. — Рабочие получат в обед второе и по 1200 гр. хлеба вместо 600 гр.
Несколько крестьян сразу вышли вперед.
— Граждане! — раздался вдруг голос с нар, расположенных около двери. — Граждане!
Молодой анархист, который еще в Бутырках не хотел добровольно садиться в «Черный ворон» и назвать свою фамилию при перекличке, приподнялся над верхними нарами. Все лица обратились к нему. Барак замер, не понимая еще толком, в чем дело. Стрелки застыли в ожидании. Тонкое лицо анархиста было бледно, большие голубые глаза полны решимости.
— Граждане! Не подчиняйтесь, отказывайтесь от принудительного труда — лучше умереть, чем сделаться рабом!
Водворилась жуткая тишина.
— А ну, выйди сюда, кто там говорит! — не сразу нашелся комендант карантина.
Анархист легко спрыгнул с нар и стал посреди барака. Двое стрелков сразу схватили его под руки и вытащили за дверь. Он хотел еще что-то сказать и не успел. Все заключенные молчали. Через двадцать минут стрелки вернулись — и 50 человек добровольно ушли на работу. Утром бывшие ночью на работе получили добавочный хлеб, а на второе картошку. После обеда весь карантин был выстроен на улице. Из лагеря приехал вольнонаемный комендант в сопровождении начальника особого отдела и прочел приказ о расстреле заключенного Лунева за отказ от работы. Одновременно было объявлено, что после карантина работа будет обязательна для всех и за невыполнение нормы выработки паек будет снижаться.
Глава двадцать четвертая
ОБРАЩЕНИЕ САВЛА
Григорию и его брату Алексею повезло — они оба после карантина попали чертежниками в управление лагеря в город Кемь. Остальные были направлены на лесозаготовки.
Управление жило фронтовой жизнью. Каждый день приходили этапы с пополнением, каждый день учетно-распределительный отдел списывал выбывших из строя. Каждый день Григорий четыре раза пересекал двухкилометровое пустое поле между городом, где были расположены канцелярии управления, с пятью двухэтажными бараками, торчавшими на пустом, обветренном берегу на фоне блеклого неба. Для того чтобы дважды пойти на работу и дважды вернуться в лагерь, приходилось тратить три часа. Ходили колонной, под конвоем, и построение отнимало почти столько же времени, сколько сама ходьба. Двенадцать часов в день Григорий чертил, наклоняясь над белым некрашеным столом. Больше часу уходило на обед и завтрак. Семь часов оставалось на отдых. Днем Григорий не давал себе думать. Даже незначительные перерывы в работе и три часа ходьбы и ожидания он либо использовал для изучения сотрудников отдела, либо мерно шагал, глядя под ноги и отсчитывая шаги. Так проходил день — жутко, напряженно, однообразно. Выдержать это было можно, только заглушая в себе всякую слабость, всякое желание отдохнуть и остановиться. Это было так, как если бы вас заставили пройти в абсолютной темноте над пропастью по мосту, состоящему из двух бревен с равномерно, на расстоянии человеческого шага, положенными на них шпалами. Раз-два, раз-два! — Ошибешься, остановишься и упадешь в провал между
шпалами. Раз-два, раз-два! — Пройти можно, но не надо думать и уставать. Григорий выработал в себе этот механический точный шаг и днем шел уверенно и смело. Но ночь… собственно не ночь — Григорий так уставал за день, что обычно спал как убитый, — не вся ночь, а какие-нибудь двадцать минут или полчаса перед тем, как заснуть. Перенапряженная нервная система никак не могла успокоиться. Трудно было лежать и не шевелиться, не работать ни головой, ни руками. Даже заснув, тело постоянно вздрагивало. Потом приходили мысли… собственно не мысли — мысли Григорий умел сдерживать, а полумысли — полусны, неясные, давящие образы. Жизнь была настолько монотонна и однообразна, что у этих образов нехватало красок, не было никакой яркости — просто голова наполнялась серым туманом и из тумана грозило что-то неопределенное и враждебное. Надо было уходить в себя, ограничивать сознание строго очерченным кругом и не вглядываться в то, что происходило за пределами этого круга. А там всё время что-то возникало и шевелилось… Стоило только чуть-чуть ослабить волю, как бездна вторгалась в математически ограниченное пространство. Это случалось иногда до и всегда после наступления сна. Яркая молния прорезала безразличную темноту сознания, сердце сжималось острой физической болью и Григорий видел холодную, неумолимую бесконечность. Уничтожение смерти и пустота вечности казались одинаково безысходными. Если бы это продолжалось больше одного мгновения, Григорий, наверно, умер бы от тоски, но ужас будил его, воля пробуждалась вслед за сознанием и нечеловеческим усилием удавалось опять отодвинуть бездну за черту математически ограниченного пространства. Измученный засыпал Григорий и спал уже не просыпаясь.Живя в одном бараке с братом, Григорий мало разговаривал с ним. Алеша тоже страдал, но не от «роковых вопросов», а от тяжелых условий жизни. Он повзрослел и почти утратил прежнюю веселость. Чекист, начальник отдела, очень ценил Алешу как работника, а узнав, что Алеша спортсмен, стал брать его с собой на стадион как тренера по теннису и легкой атлетике для команды вольнонаемных сотрудников управления. Григорий почувствовал, что его дорога и дорога брата расходятся.
Хотя бы Павла опять встретить! — думал иногда с тоской Григорий.
Григорий стоял против крутого обрыва берега озера у огромного, жарко пылавшего костра, на затоптанном, почерневшем снегу. Наверху, вдоль самого обрыва, были проложены рельсы узкоколейки, идущие от лесопильного завода, и там, время от времени, из белесого тумана морозной ночи вдруг появлялась черноколесая вагонетка, полная тонких, разнокалиберных обрезков. Вагонетка останавливалась над самым костром и две серые фигуры в бушлатах и черных ушанках торопливо сбрасывали обрезки прямо в середину пламени. Костер притухал, пламя жадно трещало и через минуту разгоралось с новой силой. У самого огня на корточках, съежившись как обезьяны, сидели два уголовника с худыми грязными лицами. Григорий удивлялся, как они могут выдерживать близость такого нестерпимо жаркого пламени, но уголовники сидели неподвижно, остановившимися глазами глядя на огонь.
Григорий радовался, что ему, наконец, удалось согреться. После того, как вчера утром, вместо того, чтобы начать привычно рассчитанный день, он неожиданно очутился в этапе, наскоро набранном из работников управления и немедленно брошенном на ликвидацию прорыва в одно из лесозаготовительных отделений, Григорий не ел ничего горячего. День он пролежал без движения, зажатый между тремя товарищами, с трудом втиснутыми на одну из трех полок «купэ» арестантского вагона. Ночь просидел на вещах в нетопленном бараке у лесопильного завода. Утром управленческий этап дополнили уголовниками, переброшенными из других отделений. Несколько сот человек выстроили на площадке перед заводом. Начальник конвоя принял заключенных по списку и раздал по вобле и фунту хлеба. После этого откуда-то появился юркий человечек в черном романовском полушубке. Человечек пробежал бегающими глазками по строю и приказал крестьянам и возчикам отойти в сторону. — Снабженец, — с презрением подумал Григорий, — наверно из проворовавшихся кооператоров. Григорий заметил, что в отобранную группу попало много уголовников и внутренне позлорадствовал, предвидя чем это должно кончиться. Самоуверенный снабженец ничего не заметил и увел куда-то отобранную группу. Григорий мерз, стараясь согреться тем, что хлопал рукой об руку и прыгал на месте. Вскоре ушедшие вернулись, ведя тощих, заросших длинной шерстью лошадей. Несколько человек подвезли упряжь и новые, неезженные сани. Крестьяне быстро подобрали упряжь, выбрали сани и бесшумно запрягли. Уголовники кричали, ругались, били лошадей и «психовали». Григорий видел как молодой, испитой парень городского вида отморозил голые руки, взнуздывая лошадь. Пальцы сначала побелели, а когда парень стал растирать их о бушлат, покрылись большими, пухлыми волдырями. На запряжку и погрузку ушел целый день и только теперь, когда было уже совсем темно, обоз стал выезжать на лед, готовясь к ночному переходу. Куда и по какой дороге идет этап, никто из заключенных не знал. Григорий, выйдя вслед за санями, увидел впереди яркий свет, пошел к нему и вот теперь переминался с ноги на ногу, наслаждаясь жаром, пышущим от костра. Раздался легкий хруст снега, и к Григорию подошел Николай. Встретились они совершенно неожиданно еще накануне. Николай был присоединен к управленческому этапу вместе с уголовниками. С момента приезда в лагерь он работал всё время на общих работах.