Невидимая Россия
Шрифт:
— А я тебя никак найти не мог! Грейся скорее: целую ночь шагать придется, — сказал Григорий, почувствовав, что появление Николая его ободрило и обрадовало.
Николай протянул руки к огню. Красные блики костра делали его узкое лицо менее бледным, чем обыкновенно.
— А не плохо бы сейчас, вместо ночного перехода, вернуться в барак да и лечь спать, — стараясь шутить, сказал Григорий и покосился на укрытое тьмой озеро.
— Ничего не поделаешь — поработал на блатной работе и хватит! — ответил Николай, отходя от костра. — Пойдем, не советую слишком разогреваться: потом хуже мерзнуть будем.
На озере зашуршали полозья, захрапели лошади и мимо костра поплыли тени саней, высоко нагруженных сеном. Расходящиеся вширь берега совершенно потерялись в густом
Идет как хороший спортсмен на дальнюю дистанцию! — подумал с непонятной досадой Григорий. — Экие звезды пронзительные — так в глаза и лезут! Бесконечные миры… как это так конца нет? А если представить себе конец? — Нет, это еще хуже? Сейчас думать об этом было особенно мучительно — сил оставалось совсем мало.
Самое лучшее вообще ни о чем не думать! Григорий постарался идти в ногу с Николаем. — А как он всё это переживает?
Звезды продолжали колоть сердце, врывались в душу и поднимали какую-то предсмертную тоску.
— Ну как, Коля, устал? — не выдержал, наконец, Григорий.
— Пока ничего, иду… — равнодушно ответил полный чем-то своим Николай.
Досада вновь поднялась в душе Григория и от этого на мгновение стало легче. Григорий и Николай шли почти одни: передовые стрелки уехали далеко на возах с сеном, остальной обоз растянулся по всему озеру.
— Сволочи, даже не охраняют — знают, что всё равно бежать некуда! — проворчал Григорий.
— По целине не уйдешь, а в каждой деревне опер-пост, — деловито заметил Николай.
— Если бежать, то только заграницу. — Григорий выжидательно посмотрел на Николая. — У тебя там, небось, родные есть?
— Есть. Только делать нам с тобой там нечего. Выражение «нам с тобой» странно резануло Григория.
— Что же, в лагере по-твоему лучше? — спросил он недоверчиво.
— В лагере труднее, но зато со своим народом… я верю в то, что горе очищает как отдельного человека, так и целый народ. Эти страдания даром не пройдут.
— Если мы к тому времени не подохнем! — зло ответил Григорий.
— Ты это вроде кающегося дворянина! — добавил он после минутного молчания.
— Другого выхода нет! — в голосе Николая, наконец, зазвучала едва уловимая нотка недоброжелательства. — Абсолютное зло большевизма можно победить, только опираясь на абсолютное добро, т. е. на Бога, а к Богу, после того, что было, нельзя вернуться без покаяния.
— Дожидайся, пока шпана или чекисты покаятся! Тысячи две лет пройдет… — Спор возбуждал Григория и давал возможность не оставаться одному со своими мыслями.
— А потом, скажи, кому, например, я какое зло причинил, чтобы мне каяться? Властью недоволен… так ведь большевизм зло, а борьба со злом не может быть ничем иным, кроме добра, с точки зрения твоего Бога!
Николай вдруг замедлил шаг и внимательно посмотрел на Григория.
— Перед властью ты, наверно, не виноват, а вот себя мучаешь понапрасну!
— А почему ты думаешь, что я себя мучаю? — вспылил Григорий.
— Не ты первый, не ты последний — продолжал Николай, — я тоже прошел через те же сомнения. Ты человек умный и волевой, только одной волей тут ничего не поделаешь. Наоборот, воля тебя и сбивает с настоящего пути. Мы ведь в лагере как бы наполовину умершие, а после смерти жить тем, чем на земле живут, нельзя — тут никакие отгораживания и упрямства не помогут, от них только больнее будет. Смириться надо. Ты бы уже давно нашел Бога и веру, если бы не гордился своею силой.
Григорий молчал. Его поразил не столько смысл слов Николая, сколько факт, что Николай разгадал так хорошо скрытый в нем душевный кризис, хоть и объяснил его странно и неубедительно. Вместе с тем, Григорий чувствовал, что борьба с сомнениями, такая привычная в условиях размеренной жизни управления, становится ему не под силу в этапе, среди пустого, холодного озера, когда от всего размеренного дня остался только ритм хрустевшего под ногами снега.
— Еще месяца два назад
я был назначен на этап во вновь открывающийся лагерный пункт, — заговорил опять Николай, — но этап почему-то отменили и я застрял на Май Губе в пересыльном пункте. Послали меня на работу, на кухню — в изолятор на озере, на маленький остров, номер три. В изоляторе, кроме всегдашних урок и шпаны, сидели Федоровцы. — Помнишь, мы об них еще на воле немного слышали. Это что-то вроде секты. В бывшей Воронежской губернии ряд деревень объявили себя противниками советской власти, как власти антихристовой, нашили на одежду кресты, налоги платить отказались и с коммунистами не разговаривали. Конечно, их разгромили: многих сразу расстреляли, многих отправили в концлагеря. На острове номер три их сидело человек десять за отказ от работы. Не будем, говорят, работать для безбожной власти. Пробовали их не кормить — не помогает. В ямы сажали, а они псалмы поют. Один раз утром, только что мы с поваром начали картошку чистить, слышим шум. Подошли к окну, видим — во двор изолятора вывели Федоровцев, как были — в крестьянской одежде с белыми матерчатыми крестами. Выстроили… Отводят одного и в затылок из нагана… Остальные стали на колени и запели «Отче наш». Чекисты подбежали, наганами машут и что-то кричат, а Федоровцы никакого внимания — поют… Взяли тогда другого, оттащили в сторону и тоже в затылок… Так всех десять человек по очереди и кончили… Ни один пощады не запросил. Нет, я в свой народ верю! — с убеждением закончил Николай.Кто их знает? — думал Григорий о Федоровцах и Николае, — действительно, вера дает им какую-то опору, какое-то преимущество… эх, добраться бы до лагеря поскорее!
На дороге замаячили идущие тени. Григорий и Николай нагнали стрелка и двух стариков-счетоводов будущего лагеря с санками, нагруженными вещами.
Все пятеро молча пошли вместе. Стрелок шагал, не обращая внимания на заключенных, видимо поглощенный только мыслью о ночлеге. Впереди вспыхнул огонек: неужели лагерь? Все невольно прибавили шагу. Огонь пропал также неожиданно, как появился, а минут через двадцать загорелся снова, но уже дальше, потом пропал опять. Пройдя километра два, путники увидели на снегу черное пятно и остатки обгорелого сена.
— Шпана на перекурку останавливалась, — с горечью заметил стрелок, — всё сено вперед уехало.
Стали попадаться брошенные сани, дуги, куски сбруи, оконные рамы и двери для бараков.
— Эх, разбросали, как обезьяны! — вздохнул один из стариков, — а ведь кто-то отвечать за это должен…
— Отправили груз без экспедитора, даже фамилий возчиков не записали — кто их теперь проверит! — сказал другой старичок.
Впереди зачернело что-то неопределенной формы. Подойдя ближе, различили воз, стоявший поперек дороги. Распряженная лошадь, аппетитно чавкая, уткнула морду в большой фанерный ящик. Рядом лежала сломанная оглобля. Возчик, широкоплечий скуластый парень с лицом профессионального бандита, стоял около воза и тоже жевал.
— Хотите печенья, товарищи? — развязно обратился парень к подошедшим.
— Ты что здесь делаешь? — строго спросил стрелок.
— А вот, ларек для стрелков вез, да оглоблю сломал — не замерзать же! Накормлю лошадь, сяду верхом и поеду.
— А чем ты ее кормишь, сволочь?
— Чем кормлю? Овса, небось, не дали! — Печеньем и кормлю! — нагло парировал парень.
Стрелок немного поколебался, изподлобья взглянул на спутников, решительно подошел к ящику, отодвинул лошадиную морду, набил карманы печеньем и, не оглядываясь, пошел по дороге.
— Хотите сахару? — тоном гостеприимного хозяина предложил парень.
— Да тебе за это второй срок дадут! — не выдержал один из счетоводов.
— А я и так уж третий отбываю, — язвительно ответил урка. — Кушайте, не стесняйтесь! Фамилия моя нигде не записана — доеду до лагеря, брошу лошадь и пускай ищут!
Старичок с осуждением покачал головой и боязливо осмотрелся. Звезды попрежнему ярко светили на небе, дорога, насколько хватал глаз, была совершенно пустая.
— Кого-нибудь да посадят… Как можно — за такое дело! — продолжал сомневаться старичок.