Невидимый огонь

— А куда едешь ты… Каспарсон? Тоже воскресным вечером?

— Проза жизни, милая Ритма. Мне обещали кое-какие запчасти. Не я первый, не я последний, кого машина доведет до седых волос.

Ритма бросила взгляд на его волосы, которые в густом сумраке светлели одинаково серые, улыбнулась задумчиво и мягко и не сказала ничего.

Они подъезжали к Раудаве. Еще несколько минут — и все кончится. Но когда машина поравнялась с рестораном, стеклянный фасад которого уже сверкал огнями и за драпировкой которого плавно двигались в танце фигуры, Каспарсон сбавил скорость и, пока «Запорожец» скользил мимо, смотрел туда, будто желая и собираясь затормозить, но не остановился. Если б остановился, может быть нежданно-негаданно, вдруг и нечаянно исполнилось бы одно из ее сегодняшних желаний — Ритма потанцевала бы с красивым мужчиной. Но Каспарсон не остановился. Ну да… Разве там будут в воскресенье свободные места? Вряд ли. И не одеты они как полагается, прилично случаю: он — в свитере, она — в сапогах. А если бы они зашли потанцевать, назавтра, может, по всему району шел бы разговор, что директор Мургальской школы с продавщицей — и так далее. Лучше не надо. «Не надо. Не надо — и ничего тут не сделаешь», — молча думала она, словно покоряясь обстоятельствам, изменить которые было не в ее силах, и заметила, что помрачнел внезапно и Аскольд, что он больше не напевает, а сидит за рулем сгорбленный и сразу постаревший. Возможно, его волновали всего лишь злополучные запчасти, только они и больше ничего, возможно, он вовсе не хотел остановить машину, зайти в ресторан и немного потанцевать с Ритмой Перкон и вовсе не думал, что не надо и ничего тут не сделаешь, и может быть, ему вовсе не было так грустно, как Ритме казалось, тем не менее горб Каспарсона ее охладил и в то же время наполнил нежностью — ей захотелось самой протянуть руку и коснуться ладони на руле или волос. Но Ритма этого не сделала. Волна пьянящей радости откатилась, настал отлив, вспененная река порывов и желаний опять вошла в берега. Осталась только печаль не печаль, легкие сожаленья…

О чем печаль? О чем сожаленья?

Разве они знали это — тот и другой? Было ли им жаль того, что уже в прошлом, или того, что могло произойти, но не произошло? Они летели навстречу друг другу как мотыльки — и где-то разминулись. А может быть, и нет, не разминулись? Может, это только иллюзия, минутное, мимолетное заблуждение? Может, надо было просто повернуть назад, подъехать к ресторану, подняться наверх и потанцевать — у всех на глазах, и вовсе не из дерзости или упрямства, а потому, что так хочется, и потому, что в этом нет ничего дурного. Или махнуть рукой на портниху и на запчасти и ехать куда глаза глядят, сквозь белизну снега и голубые искры — потому что так хочется.

Но они этого не сделали — они не сделали ни того ни другого, а медленно и покорно приближались к слабо освещенному стадиону, где им предстояло расстаться. Им было грустно, им хотелось коснуться друг друга руками, и ничего не было проще, чем исполнить это скромное, это невинное, детское желание, однако они не сделали и этого.

Они делали все до того правильно, что одно сознание того, как правильно они поступают, должно было давать им удовлетворение. И все же им почему-то было грустно.

А Вилис поначалу даже не понял, что произошло.

— Перкон… — сказали ему. — Перкон! — позвали его, а он был точно без памяти.

— Пе-ерко-он, ты слышишь?.. Налей ему шкалик! Не иначе как обалдел от счастья.

К его лицу придвинулась рука с зажатой стопкой. Он перенял ее дрожащими пальцами и опрокинул разом, но голова — разрази ее гром! — не перестала кружиться.

— Ему каюк! Ты слышь, Перкон?

— Кому?

— Ба! Да он с луны свалился… Лосю, кому же еще? Важный был выстрел, ничего не скажешь — оба с катушек долой!

«Ему каюк, — машинально повторил про себя Вилис. — Ну ладно, — тупо думал он, скорее примиряясь с известием, чем радуясь. — Дело сделано», — сказал он себе и, с трудом взгромоздившись на ноги, вместе с Ингусом и Думинем прошел по следу до того места, где лось, пробежав еще метров двести, рухнул.

Вилис подошел вплотную — так близко, что лось лежал в снегу у самых его ног, растянувшись на боку и очень сильно запрокинув голову, и может быть, потому, а может быть, и нет, нижняя челюсть его так отвисла, что обнажились желтые зубы. Мориц лизал еще теплую кровь.

Вот оно и свершилось — и не во сне, и не в мечтах, а в самой что ни на есть доподлинной жизни! Не верится просто — как гром среди ясного неба! И словно в подтверждение того, что он не грезит, шапка Вилиса — согласно традиции — была украшена еловой веточкой, которая, правда, не больно держалась на треухе и чуть оттопыривалась. Знать бы наперед, заранее, тогда да, он поехал бы на охоту в шляпе: воткнешь веточку за рипсовую ленту, она торчит лихо и форсисто, как яркое перо, а не висит, потешно сбившись набок, зеленым хвостиком. Да что там вид — не в нем сила, по одежде ведь только встречают, кому же это не ясно! И никто не смеялся над веточкой, которая не торчала браво и гордо, как пристало бы ей по такому случаю, а смешно клонилась набок, потому что любой и каждый хотел бы быть на Вилисовом месте, с ним поменяться, все они мечтали побыть именинником и героем хотя бы один денек, ну хоть часок-другой, сколько там оставалось до темноты, и всем не терпелось разузнать, как он щелкнул и уложил лося.

И под перекрестным допросом, понемногу приходя в чувство, Вилис рассказал, как сперва лось чудил и придуривался в канаве и похож был на все что угодно, но не на сохатого, так что у Вилиса под ушанкой волосы встали дыбом, истинный бог, если б не шапка на голове, его пейсы встали бы торчком; как тот прыгнул аккурат в ту секунду, когда грянул выстрел, и как из-за этого он попал не в позвонки, куда целил, чтобы уложить зверя на месте, а всадил пулю в литые, как железные, и упругие, как резина, мышцы груди; как тот пронесся мимо и чуть было его не смял, ну до того близко, едрена вошь, что шум был — будто на тебя валится дерево; как он шарахнул еще раз, уже зная, что это коту под хвост, в молоко, а все же удержаться не смог; как от волнения, наверно, впопыхах не прижал как следует ружье к плечу и получил такой толчок, что отлетел кубарем и сел наземь как старый дед, поминая всех святых и ругаясь распоследними словами, какие только знал и мог с ходу вспомнить, в то время как в голове вертелась и крутилась одна-единственная, страшная мысль. «Ранил и упустил, — думал он, — господи, кровавый пудель!» — пыхтя причитал он. И тут подошел Хуго и сказал… А дальше они и сами знают.

Историю с лосем Вилис рассказал, само собой, точь-в-точь как и было дело, ничуточки не привирая и ни в коей мере не стараясь выставить себя перед всеми смельчаком и хватом больше, чем был на самом деле, но товарищи, так же как и некогда в происшествии со знаменитым зайцем, просто не знали, чему верить и чему нет, и только хлопали, шлепали и стукали Вилиса по плечу, по спине и даже пояснице, называя его шутником и чудилой, и поскольку пуля прошла через грудные мышцы зверя прямо в сердце, друзья, имея в виду и давнего зайца и нынешнего лося, балагурили о том, что Вилису везет на сердца, да и только, дока он и мастак в этом деле, тут он любому сто очков вперед даст.

— Жаль только, что успел рога сбросить, — с коротким смешком проговорил Краузе. — Тебе, Перкон, рога пришлись бы кстати.

Вилис поднял глаза от лося, на которого смотрел все время неотрывно, и поверх очков взглянул на Краузе,

— Что ты хочешь этим сказать?

Тот усмехался — в глубине души его больше других заедало, что знатный трофей достался не ему, а Перкону, близорукому хвощу и вечному неудачнику, бумажному червю и раззяве, все равно как слепой курице зерно, ей-богу.

— Только то, что сказал. Настоящие лосиные рога. А не обыкновенные.

— Как понимать, Краузе, «обыкновенные»?

Тот засмеялся.

— У тебя что, бумаги не в порядке, что ты сразу в бутылку лезешь?

И правда, что это со мной? Дурость какая. Не хватает еще сцепиться из-за старой глупой шутки! А рога у такого великана действительно должны быть мощные, и жаль, честное слово жаль, что он их сбросил. Краузе прав. Святая правда. Мясо это одно, а рога… ну да, рога… были бы очень кстати…

Так думал Вилис, все еще втайне удивляясь, что это давеча на него нашло, и в душе сомневаясь, может ли быть отдача такой силы, чтобы он отлетел, как тряпичная кукла, и сел в снег. Он вслушался в себя, в происходящее в его организме, но голова больше не кружилась, только во рту сильно сохло, но было бы неверно утверждать, что помочь тут ничем нельзя. Можно.

Он выпил еще глоток и опьянел так сильно и мгновенно, что вряд ли в этом виноват был алкоголь — в голову ему ударил хмель победы, который возвышал его и вдохновлял, развязывал его фантазию и вызывал в воображении красочные, светлые картины. Из него, как с раскаленной поверхности, улетучивалось, испарялось чувство неполноценности и собственной ничтожности и сменялось приливом мужской удали, ведь он сражался и одолел этого исполина и красавца, который мог его смять и растоптать крепкими и острыми копытами, а он его поборол в честном бою, один на один, безо всяких помощников и подручных. Он живо представил себе, как возвратится домой к Ритме с головою лося, и он заторопился, охваченный нетерпением, жаждой домашнего триумфа, которого он ждал так долго, терпеливо он его ждал и нетерпеливо, с надеждой и с отчаянием. И пока они свежевали лося и рубили, пока они терзали его и кромсали, на уме у Вилиса почему-то была только Ритма… Ритма… Ритма…