Невидимый огонь

Она вращалась вокруг него, как луна вокруг солнца, обратив к нему свой прекрасный лик и безмерно гордясь им, — как раньше, как прежде, во времена его жениховства, когда перед молоденькой наивной девушкой он чувствовал себя умным и знающим, когда его возраст был не недостатком, а плюсом, ведь ее цветущая юность уравновешивалась его жизненным опытом, восполняя разницу с лихвой, что явственно читалось в ее глазах и в ее покорном, восхищенном и обожающем взгляде, каким глядит на хозяина верная собака, по своей воле и даже с немым восторгом признавая его превосходство, признавая венцом творенья, и эти воспоминания, как дым ладана, обняли Вилиса и как по волшебству возродили его былые чувства — самые лучшие, на какие только он был способен и на какие вообще способен мужчина.

Это эйфория, догадался он, это эйфория, думал он, поскольку об этом читал, но никогда ее по-настоящему не испытывал, во всяком случае осознанно.

Так вот какое это состояние! Его бил легкий озноб, его тело было невесомо, как и его мысли; он парил в безвоздушном пространстве как космонавт, он был преисполнен уверенности в себе и гордости, и в то же время ему хотелось быть великодушным и благородным, он был как слепец, который вдруг прозрел, как выпущенный на волю арестант, у которого грудь распирало от свободы, оттого что все четыре стороны света распахнулись перед ним как ворота, звали его и манили, и нигде, ни в чем не было преград и препон, он летел, как пущенная из лука стрела — только вперед, к одной цели, к одной во всем мире. Ритма!

Вилис не заметил и тяжести сумки, когда ее нагрузили мясом и помимо того прикрепили сверху громадную голову лося. Он поднял ношу с легкостью и вскользь отметил, что с ней можно идти и идти. Из хаоса разбуженных воспоминаний опять очень живо всплыла Ритма, прежняя, юная Ритма, с лучезарным лицом, на котором еще не было печати равнодушия и горечи. И набитый рюкзак воскресил в его памяти ту ночь, когда он ушел от Лидии к Ритме — бросил все и ушел к ней в маленький сырой закуток при складе магазина, где она ютилась, ушел с двумя чемоданами, кое-как покидав в них ношеную одежду и белье, бритвенный прибор и охотничьи принадлежности и всякие мелочи, ушел с таким же вот рюкзаком или чуть больше, битком набитым книгами, и с тем же старым, верным самопалом двенадцатого калибра, ушел пешком, не нанимая машину, сам все унес в своих руках и на своих плечах, и притом за один раз. Стояла темень, какая бывает поздней осенью, дождь лил как из ведра, и он переселился от Лидии к Ритме тишком и молчком — ни одна собака не гавкнула, ни одна душа его не видела, и не мучила его совесть, и он ни разу не оглянулся, да и незачем это было, ведь никто не смотрел ему вслед и все скрывала ночная тьма и дождевые струи. Он шагал, меся сапогами грязь, и нет-нет ступал сослепу в лужи, ведь очки затуманились, запотели, а тьма была хоть глаз выколи. Ни в одном доме уже не светились окна, и только слезливая лампа над дверью магазина сеяла бледный и мутный свет, и он ориентировался по ней, как перелетная птица по Полярной звезде, думая о своих книгах, которые он нес и веса которых не чувствовал, почему-то о них и только о них, боясь, как бы они не намокли, но придумать ничего не мог, как ни ломал себе голову, и все шел, шел и шел сквозь ночь, пока не прибыл. Ритма взялась помочь ему снять сумку с плеч, но не смогла удержать, и та грохнулась на пол, как мешок с картошкой или камнями. Ритма не сумела и с места ее стронуть, но удивительнее всего — не сумел ее стронуть и Вилис, хотя протащил как во сне три с половиной километра сквозь темень и дождь и ни разу не отдыхал. Трудно поверить, но факт…

Может быть, и тогда его окрыляла и вдохновляла эйфория? Или то был какой-то особый душевный подъем? Ощущение сбывшейся мечты, вершины жизни?

И теперь ему вдруг казалось, что в промежутке между этими событиями ничего не было, не произошло и он только перепорхнул, как птица, с гребня одной волны на другую…

Вилиса подвезли к калитке, помогли взвалить на спину рюкзак, и по хрусткой тропинке он двинулся дальше один, с какой-то нежностью обнимая взглядом весь дом, где светлые окна излучали тепло, а темные — блекло отражали зарево близких и дальних огней. Дверь была не заперта, чтобы ему не пришлось стучать, бухать, дверь заботливо оставили открытой. Прихожая обдала его мягким теплом и знакомым духом, присущим только этому дому — только этому и никакому другому месту на земле. И от этих привычных запахов в Вилисе что-то всколыхнулось. Он зажег свет и собирался уже спустить лямки с плеч — по обыкновению оставить сумку здесь, где было прохладней, чем на кухне. Но передумал. Ему захотелось явиться таким, каким он прибыл, в своем теперешнем виде, нагруженным как дед-мороз редкостной ношей. Ему хотелось слышать возгласы удивления и шумное дыхание, хотелось видеть изумленные глаза и разинутые от восторга рты — он так долго ждал этого дня торжества, он устал, истомился ожиданием и теперь желал испить его до последней капли, опорожнить до дна, чтобы утолить жажду — может быть, на долгие годы.

И, напрягшись в предчувствии сладкого мига, возбужденный и радостный, взволнованный и ликующий, он толкнул дверь в кухню. Там царила темнота, никого не было, и Вилис потянулся к выключателю. Но, прежде чем успел его нажать и зажечь свет, он вдруг увидел на противоположной стене черное изображение. То была его тень. На спине горбом дыбился силуэт сумки, над которым проступал контур головы, и по обе его стороны ясно и четко — так ясно и четко, что у него сжалось сердце, — торчали странные наросты.

У него были рога, у его тени действительно были рога!

А в это самое время в репродукторе Раудавского автовокзала раздался булькающий хрип и сквозь него ненатуральный голос диспетчера объявил:

— Граждане пассажиры! Автобусный рейс Раудава — Аури через Мургале по техническим причинам отменяется. Билеты возвратите в кассу.

Ритма, которая встала, когда в репродукторе назвали ее автобус, так и стояла в растерянности. Что же это? Последний автобус — и вдруг отменяется! А как ей добираться? Господи боже! Постояв, она подошла к окошку диспетчера, где уже теснились и топтались еще шесть-семь таких же горемык.

— …я же сказала — по техническим причинам.

Окошко захлопнулось.

Ритма постучала в стекло. Раз, потом еще раз — ни ответа ни привета. Она стукнула громче. Окошко нервно распахнулось.

— Что вы барабаните?! Ничем не могу помочь, ничем, ясно? Деньги…

— Мне не нужно денег.

— Что же вам нужно?

— Мне нужно домой, — просто сказала Ритма.

— Я же сказала и повторяю: по техническим…

— Да, по техническим причинам, я слышала. А что случилось на самом деле? Авария?

Диспетчер немного помедлила.

— Автобус сломался… и шофер заболел, — наконец изрекла она.

— Какое ужасное совпадение!

Можно было, конечно, засмеяться, отчего же нет, только сомнительно, чтобы в данном случае ирония помогла делу: окошко угрожающе качнулось, готовое вновь захлопнуться.

— Обождите!

— Ну что еще?.. Между прочим, гражданочка, во всем мире теперь шофера — это проблема. Надо читать газеты.

— Боюсь, что сейчас мне это вряд ли поможет, — вздохнула Ритма. — Понимаете, мне надо домой.

Теперь вздохнула диспетчер.

— Заладили одно и то же… как заигранная пластинка.

— Но я должна попасть домой!

Диспетчер помолчала.

— А куда вам?

— В Мургале.

— Вот мировая проблема! Выйдете на шоссе, проголосуете — и будете дома еще быстрей, чем на автобусе. Такая молодая, видная женщина — любой шофер вас подберет, любая попутка…

Ритма усмехнулась, подумав, что последнюю фразу диспетчер, пожалуй, всегда держит про запас, особенно для критических случаев. Но что же ей оставалось делать, как не двинуться к шоссе в надежде перехватить какой-нибудь грузовик, хотя воскресный вечер не очень удачное для этого время, отнюдь — по воскресеньям из города и в город больше катят легковые машины, а легковушки часто не останавливаются, не берут, разве что случится знакомый. Ей вспомнился Каспарсон, но их поездка теперь казалась ей далекой-далекой, как будто это было не сегодня, не каких-то два часа тому назад.

Интересно, вернулся Аскольд или еще нет?

Она вновь испустила невольный вздох, постояла еще, сама не зная, чего ждет и ждет ли вообще, и двинулась по направлению к шоссе.

Она шла мимо ярко и тускло освещенных зданий и домов. Озаренные люминесцентными фонарями улицы, казалось, были залиты бледным светом луны, в воздухе струилась невнятная музыка. Совсем неплохо было так не спеша пройтись по городу зимним вечером, если бы… Может быть, Айгар догадается сбегать на остановку — встретить. Тогда сразу бы выяснилось, что автобуса не было… Она поравнялась с кинотеатром, сиявшим яркими огнями, и ей пришло в голову, что она уже долго не видела ни одного фильма, но сколько времени, вспомнить не могла. И уже совсем неподалеку от шоссе впереди выросло здание ресторана, и все было так же, как на пути сюда: за драпированной шторой, которая мерцала матовым светом, как бы сама его излучая, покачивались в танце темные тени в движениях реальных и нереальных, живые фигуры и в то же время словно видения. Ей хотелось взглянуть хотя бы снизу, из уличной полутьмы на это манящее и таинственное сияние, водопадом льющееся из окна во всю стену. Но у входа шлялись подгулявшие детины, и Ритма не остановилась, прибавила шагу и лишь потом еще оглянулась. Танцующих больше не было видно, только светящийся фасад.

А вот наконец и шоссе. Здесь уже окраина. По ту сторону дороги, напоминая освещенный пассажирский поезд, цепочкой тянулись однотипные частные домики; их пологие крыши и голые яблони в садах не могли существенно, как большие дома в центре, задержать ветер, и он гулял на воле и делал пробежки куда ему вздумается. Ритме стало холодно. Она вообразила себе, что сейчас, сидя в теплом автобусе, была бы уже чуть не на полпути к дому, и, замерзая все сильнее, промерзая до костей, нахохлилась как птица. Лучше было об этом не думать — такие мысли ничем не могли помочь, только нагоняли дрожь и тоску.