Невидимый огонь

Людей почти не было. Те, кто собирался куда-то ехать или идти, давно уехали и ушли, а те, кто не был в пути, сидели в натопленных комнатах. Она одна шаталась как неприкаянная. Ей очень, очень хотелось домой, но ее желания не имели никакой власти над событиями в этот вечер, она была как бы зрителем, воля и чувства которого ни в малейшей мере не влияли на ход спектакля: он шел своим чередом и развивался по своим законам.

Шоссе точно вымерло.

«Мне нужно уехать», — снова подумала Ритма с немой горячей мольбой, хотя и бессильной, и она это знала.

Но вот на повороте сверкнули фары, превращая асфальт в белое половодье. Ради одного человека, стоящего у дороги, водитель, конечно, не переключил дальнего света на ближний, и фары, приближаясь, впивались в Ритму, как лазер, слепя глаза до слез, — ведь она смотрела прямо на машину, как раз навстречу, моля, заклиная остановиться, хотя шофер не мог видеть ее взгляда, и она это знала.

Автомобиль мягко прошуршал мимо, пахнув на Ритму густым жаром. Тьма, в которой клубилась и вилась бензиновая гарь и снежная пыль, погребла машину в своих вихрях, а секунду спустя тьму продырявили блики пастельных тонов в окнах низеньких домиков.

Ритма предчувствовала, что добраться попутной машиной будет не так просто, но уж никак не предполагала, что на шоссе их будет раз-два и обчелся. Из окна автобуса ей всегда казалось, что мимо так и мелькают встречные фары. Когда же голосуешь на дороге, это выглядит иначе; так было всегда — сидеть в тепле вовсе не то же самое, что стоять на улице.

Несколько «Москвичей» и «Жигулей» проскочили мимо, не снижая скорости. Один самосвал, извиняясь, помигал ей сигналом поворота — наверное, в знак того, что скоро ему сворачивать с шоссе.

«Но мне нужно домой!» — опять подумала Ритма чуть не со слезами и, подождав еще немного, потихоньку, сама того почти не замечая и не сознавая, двинулась по обочине вперед. Дойти так до Мургале она все равно не могла, но когда движешься, хоть не гнетёт бессилие и отчаяние, да и не так зябнешь, как стоя.

Цепь частных домиков кончилась, и по обе стороны дороги открылись серо-белые поля с редкими, на отшибе, постройками — их контуры стерла темнота, и только близкие и дальние огни выдавали их существование. Еще дальше клубились как бы грозовые тучи, и были это леса у Даугавы. А Мургале могло быть где-то там — наискосок за всем этим, за пашнями, за Даугавой и лесами. Блеклое небо стлалось унылое, без луны и без звезд, как перед снегопадом. Ветер со свистом хлестал голые ветки, но мягко, устало шумел в кронах сосен — все предвещало снег.

Сзади постепенно нарастал грохот. В тяжелое пыхтение мотора барабанным боем то и дело врывался глухой стук, с каким прыгает в кузове незакрепленный груз или трясется позади прицеп. Ритма обернулась, но ничего не разглядела — ни груза, ни прицепа, ни самой машины и, ослепленная мощными снопами света, только подняла руку. Грохот прокатился рядом, обдав ее жаркой волной смрада в такой близости, что у нее перехватило горло.

«Гадина, — задыхаясь, выдавила из себя Ритма, — вот дрянь!»

Но впереди вспыхнул стоп-сигнал, и махина, еще раз бабахнув и громыхнув прицепом, скрипнув и лязгнув тормозами, остановилась с краю в поднятом ею вихре снега.

Ритма подбежала.

— Далеко идешь пешочком, девушка? — по-русски окликнул ее с высоты кабины бас.

— В Мургале, миленький, — тоже по-русски смиренно ответила она снизу, хотя только что обругала бас гадиной и дрянью.

— В каком конце света твоя Мургале, красавица, а?

И она, глядя снизу вверх, засмеялась: ей почему-то казалось странным, что этот человек, о господи, не знает Мургале.

— Километров двадцать пять до поворота, — стала объяснять она, — потом еще шесть по…

— Ну что ж, залезай! До поворота подброшу.

Она взобралась в кабину. Там было тепло и душно, остро пахло бензином и маслом, так сильно пахло, угарно, что не продохнуть. Зато теперь она двигалась к цели — наконец, наконец! И по такой пустынной дороге двигалась очень быстро — тяжелый, неуклюжий и тупорылый грузовик, встряхивая кладь и кидая из стороны в сторону прицеп, пожирал как прорва дорожные столбы и деревья, которые то высвечивались в лучах фар, то гасли, то вставали впереди, то стремительно исчезали сзади, ухнув во тьму как в пропасть.

Шофер за дальнюю дорогу истомился одиночеством, и возможно также, что его клонило в сон. И, не дожидаясь вопросов, просто от скуки, он стал словоохотливо и откровенно рассказывать, что работает в Спецстрое — возит строительные блоки, что у него жена и трое детей, две девчонки и парень, что мальчик весь пошел в него, такой же баловень, озорник и сорвиголова, как отец, так что приходилось и за ремень браться — парню, как и ему в свое время, туго дается школьная наука, на уме одни моторы и машины, тоже шоферить, наверно, будет… Потом полюбопытствовал, есть ли у нее дети и муж, и Ритма сказала — да, есть, два сына и, конечно, есть муж, и, упомянув Айгара, Атиса и Вилиса, она снова забеспокоилась: так поздно — что могут подумать о ней домашние? И, не зная что делать, куда деваться от тревоги и опасений, она отвела душу и рассказала шоферу про автобус, который должен был пойти, но не пошел — не пошел и баста, что ты ему сделаешь. И водитель, сдабривая свою речь крепким словцом, сказал, что в автобусном парке все они как на подбор лодыри и бездельники, байбаки и лентяи, лоботрясы и шалопуты, им бы только бить баклуши и тянуть резину, что он бы на ее месте разнес в щепы будку диспетчерши, раз нет порядка — и не надо, что самому начальнику парка он показал бы где раки зимуют — авось не первый фон-барон, которому он мозги вправляет. И горячась, и от собственного красноречия входя в раж, водитель жал на педаль газа так, что громадная машина неслась как бешеная, тряслась и прыгала, и ветер вокруг кабины выл со свистом.

Это было волнующе и жутковато — так мчаться сквозь ночь, и Ритма ехала, снедаемая тоской по дому и нетерпением. Все утро, да и потом она стремилась, рвалась из дома, чуть не как из тюрьмы, но стоило случиться запинке с автобусом и стоило ей с полчаса поторчать на дороге, как дом потянул к себе с неодолимой силой — ей хотелось домой, и только домой. И, предаваясь своим мыслям, Ритма старалась представить себе, чем занимаются сейчас ее мужчины: Атис, наверно, рисует или, возможно, лег спать, Айгар, надо думать, сел наконец за уроки, Вилис возвратился, а поесть толком нечего, — найдут ли они без нее в кладовой отварную картошку и сообразят ли, хоть один, поджарить на ужин с салом?

Так думала Ритма, в то время как машина, громыхая прицепом, мчала и неслась по шоссе, вспарывая тьму клыками фар и раскапывая вечернюю тишину, как дикий кабан.

Когда они приблизились к повороту, пошел снег. Сперва он падал редкими хлопьями, а соскочив с машины, она очутилась в хороводе светлых мотыльков. Все вокруг мелькало и мельтешило, колыхалось и трепетало.

— Снег… — проговорила она, точно удивляясь, хотя недавно сама подумала — должен пойти снег.

— Что? — не расслышав за фырчаньем мотора, переспросил со своей верхотуры шофер.

— Снег! — по-русски повторила она.

— Ну его к черту! — в ответ крикнул он и сплюнул: дорога-то сейчас укатанная, ровная и гладкая как стол, а снег ее только испортит, изгадит. Пыхти тогда, хлебай колесами кашу — пока не рассветет, грейдеры на шоссе носа не покажут, и думать, и ждать нечего.

Так говорил он с сердцем, и был, пожалуй, прав. Снег — только помеха. И для Ритмы, и для нее тоже. Разве не быстрей, не сподручней идти, когда на тебя сверху не сыплет? Однако, свернув на проселок у столбика с дорожным указателем «Мургале — 6 км», она, еще не запорошенная снегом, огляделась и со странным волнением подумала: «И все-таки красиво…» — а хлопья бесшумно садились на ее плечи и на волосы.