Невинные

Сердце Иуды буквально заколотилось о ребра.

— Голубь со сломанным крылом?

— Откуда вы узнали? — с прищуром поглядел на него Томми.

Иуда привалился к столу, задумчивым, полным воспоминаний голосом промолвив:

— Две тысячи лет назад я видел подобного голубя. Когда был мальчишкой.

Он не думал, что эта встреча важна, почти не придал ей значения, вот разве что произошло это поутру того дня, когда он впервые встретил Христа, когда Иуда был всего лишь четырнадцатилетним подростком, когда они стали закадычными друзьями.

Я был в том же возрасте, что и Томми, внезапно сообразил он.

Теперь Искариот вспомнил то раннее утро в деталях, будто все было только вчера: как улицы еще купались в сумраке, потому что солнце еще не совсем взошло, как смердели нечистоты в канавах, как еще сияли звезды.

— А голубь, которого вы видели, — спросил мальчишка, — у него тоже было сломано крыло?

— Да. — Иуда представил призрачную белизну перьев птицы во мраке — единственное, что шевелилось на темной улице. — Он волок крыло по грязным камням. Я поднял его.

Потерев ладони друг о друга, он вновь ощутил под пальцами оперение. Птица лежала тихонько, положив голову на большой палец Иуды, глядя на него единственным зеленым глазом.

— Вы пытались ему помочь? — поинтересовался Томми.

— Я свернул ему шею.

С расширившимися глазами паренек попятился на полшага.

— Просто так?

— Вокруг были крысы, собаки. Его бы порвали в клочья. Я спас его от этих страданий. Это был акт милосердия.

И все же, вспомнил он, после ему было очень не по себе. Он бежал за утешением в храм, к отцу, который был фарисеем. Именно там он и увидел впервые Христа — своего ровесника, поразившего отца Иуды и других своими речами. Впоследствии они сдружились и почти не расставались.

До конца.

Теперь я должен исправить это.

Отрок и голубь — все это знаки, что он идет правильной тропой.

Иуда повел Томми обратно к двери, снова вверив под попечение Хенрика.

— Приготовь его к отправлению.

Как только Томми ушел, Иуда вернулся к столу. Поднял хрустальную пластину, аккуратно укладывающуюся в ладонь. Это его ценнейшее достояние. Искариот вынул его из сейфа в кабинете и вернет на место перед уходом. Но он нуждался в подобном ободрении в этот ранний час, чувствовал потребность ощутить его твердость и вес в собственных руках.

В пластине содержался хрупкий коричневый листок, защищенный от разрушительного воздействия времени стеклом. Искариот поднес его к глазам и прочел слова, начертанные на его когда-то зеленой поверхности острым каменным ножом.

Он держал пластину в ладонях, сложенных чашей, думая о женщине, написавшей эти слова, воображая ее лучезарную темную кожу, ее глаза, источающие мирное сияние. Как и он, она понимала истины, постичь которые не мог больше никто. Как и он, она прожила множество веков, видела смерти множества друзей. Одинокая на земле, она была его ровней.

Арелла.

Но этот простой листок окончил лучшее столетие его долгой жизни — столетие, разделенное с ней. Это было на Крите, где из их дома открывался вид на океан. Она терпеть не могла находиться вдали от моря. Иуда перебрался с ней из Венеции в Александрию, оттуда в Константинополь, а потом и другие города с видом на иные волны. Он жил бы где угодно, только бы она была счастлива. Именно в то десятилетие ему хотелось простоты и покоя.

Так что он избрал Крит.

Сейчас же Искариот смотрел на темные волны из окна своей спальни. С тех дней он тоже никогда не задерживался вдали от моря. Но тогда он чаще любовался ею, чем нескончаемо меняющимися водами. Тогда она стояла у окна со ставнями, распахнутыми в ночь.

Теперь Иуда распахнул собственное окно и вдохнул соленый воздух, вспомнив звуки и ароматы той давней ночи.

Из кровати он следил, как ее силуэт движется на фоне звездного неба.

Аромат океана наполнял их спальню вместе с тихим шелестом волн на песке. Где-то поблизости сова аукнула своего супруга, и тот откликнулся ей в ответ. За неделю до того Иуда видел эту парочку на оливковом дереве — каждая птица не больше двух кулаков.

— Слыхал ли ты сов? — спросила она, оборачиваясь к Искариоту.

Лунный свет играл бликами в ее гагатовых волосах, один отбившийся локон упал ей на лицо. Она подняла руку, чтобы отодвинуть его жестом, который он видел тысячи раз. Но ее рука остановилась, а тело оцепенело слишком уж знакомым манером.

Подавив проклятие, Иуда быстро встал.

Подойдя к ней, он увидел, что взгляд ее прекрасных глаз пуст.

Это тоже знакомо.

Сейчас через нее польются пророчества. Каждый раз это его бесило, потому что в этом состоянии она была недосягаема для него, недосягаема даже для себя, уносясь на волнах времени, приливных течениях, противостоять которым не дано никому.

Как обычно, он последовал ее инструкциям. Вытащил свежие листья из тростниковой корзинки в углу и вложил их в ее теплую шуйцу. Каждый день она собирала листья как раз для этой цели, хотя пророчества приходили лишь раз или два в год.

Согнул пальцы, ее десницы вокруг древнего каменного ножа.

И оставил одну.

А сам встал на безмолвную вахту у ее двери. Порой видения продолжались считаные минуты, порой долгие часы. Как бы долго это ни тянулось, мешать ей нельзя.

К счастью, в эту ночь она отделалась легко. Всего через минуту пришла в себя и предложила ему вернуться.

Когда Иуда вошел в комнату, она лежала в своей постели, свернувшись клубком. Обняв ее, он принялся гладить ее густые длинные волосы. Спрятав лицо у него на груди, она расплакалась. Покачивая ее из стороны, в сторону, Искариот ждал, когда буря минует, зная, что лучше не спрашивать об источнике скорби. Это проклятье надо нести в одиночку.

Обычно листья, на которых она писала свои прорицания, были раскиданы по всему полу, и ему приходилось собирать их, пока она спала, и сжигать один за другим в огне.

Так пожелала она, об этом просила его. Сказала, что ее дар никогда не приносил ничего хорошего. Пророчества были лишь смутными тенями, не дающими никакой определенности, но знание о них заставляло многих людей воплощать их в жизнь, зачастую в самом пагубном обличье.

И все же он украдкой прочитывал каждый листок, прежде чем сжечь его, записывая многие из ее слов, даже срисовывая ее рисунки в толстую кожаную тетрадь, где записывал расходы по хозяйству. Она никогда не заглядывала в эту тетрадь, нимало не интересуясь финансовой стороной.