Невская битва

А все же не своей он смертью помер. Отравили его. Не зря чуяло ее сердце. Теперь, когда начались чудес­ные исцеления, стало ясно, что он мученическую смерть принял, что он — святой. Сейчас, читая при его гробе Евангелие, Феодосия отчетливо вспомнила, как однажды маленький Федя похвастался отцу, вернувше­муся из очередного похода: «А я тут послушный был, молитвы учил, в церкви не баловался, святой молодец был!» Вот и сбывались его детские словечки — святой он и впрямь. Не зря, будучи маленьким, так любил свя­тую воду пить. Как-то раз сказал: «Мы святую воду пьем, пьем, а у нас в животе хра-а-амы вырастают!»

Погодите-ка, или это Саша так сказал?..

Нарожав и вырастив стольких детей, не мудрено, что Феодосия частенько путала, кто как себя проявлял, что говорил и какие совершал поступки. Вот кто, на­пример, из них говаривал: «Пойдем в церковь — зажг-нём свечки»? Она уж не помнила. То что свечки люби­ли все зажигать, это точно. А вот кто просфорки любил и помногу их съедал? Федя? Саша? Андрюша?.. Все-та­ки, кажется, Саша… Бывало, Федю накажут за шалос­ти, а он его жалеет, тайком возьмет просфорку, обмак­нет в мед и несет наказанному для утешения.

И вот теперь этот наказанный лежит в каменной раке, а утешитель — с римлянами воюет, с прокляты­ми немцами. Живой ли?..

Торопливо утерев набежавшие слезы, княгиня вновь принялась за чтение: «Бысть же в субботу второ-первую идти Ему сквозе сеяния, и восторгаху ученицы Его класы и едяху, стирающе руками. Нецыи же от фарисей реша им: «Что творите! Сего же не достоит творити в субботы!» И отвещав Иисус, рече к ним: «Ни ли сего чли есте, еже сотвори Давид, егда взалкася сам и иже с ним бяху, како вниде в дом Божий, и хлебы предложения взем, и яде, и даде и сущим с ним, ихже не достояше ясти, токмо единем иереем». И глаголаша им: «Яко господь есть Сын Человеческий и субботе!»

Она продолжала читать, а мысли своевольно уно­сились к детям. Если сейчас им, мужественно проти­востоящим немцу, захочется скоромного, прости им, Господи, сие прегрешение. Для подкрепления сил поз­воль им вкусить непостной пищи! А я за них нано­шусь, совсем вкушать пищу перестану, на одной свя­той воде буду стоять. Помилуй их. Боже правый!.. Фе­денька, пошли братьям своим тот свой испарятель! Помнишь?..

Однажды Федя придумал смешную игру — нашел где-то в лесу причудливый корень и говорит: «Это у ме­ня такой испарятель. Всех врагов может испарять. Всякое вредное, что есть для русского человека, испа­рит без остатка. Все может испарить. Кроме Бога».

А однажды ему приснился сон про говорящую гра­моту: «Матушка! Мне говорящая грамота присни­лась!» — «И что же она тебе сказала, сыночек?» — «Ничего не сказала. Упала с неба — и молчит». — «Какая ж она тогда говорящая, коли молчит?» — «А на небе сильно говорила». — «Что же она на небе сказывала?» — «Не помню».

В другой раз она ему читала книгу перед сном, а ему сокрушительные слова в голову лезли… Да нет же! Это Саше! Она им обоим как-то читала перед сном книгу, а Саша ни с того ни с сего:

— Афителька!

Она продолжала читать. Он слушает, слушает, вдруг опять так громко:

— Афителька!

— Что еще за афителька такая? — удивилась Фео­досия.

— Не знаю, мамочка, слово такое в голову мне ле­зет— «афителька». '

— Потому что ты невнимательно слушаешь.

— Ну я же не виноват, что мне такие сокруши­тельные слова в голову лезут!

Федя сам не любил книги читать, любил слушать. А Саша наоборот — еще бывало ни одной буквы не зна­ет, а возьмет книгу, откроет и якобы читает — то на­хмурится, то удивленно вскинет брови, то улыбнется: «Ишь ты!» И так подолгу мог сидеть, изображая чте­ние. Потом надоест ему, подойдет и сердито спросит, указывая пальчиком в страницы книги: «Чо пысано? Мама, чо пысано?»

Помнишь, Феденька, как Саша тебя просфорками с медом утешал? Пошли же ты ему теперь утешение в битве! Ведь ты же — святой молодец. Помоги ему одолеть немцев! Помнишь, Феденька, как он однажды спросил у тебя: «Федь, а дети все хорошие?» «Все хо­рошие», — сказал ему ты. «А немецкие дети тоже хо­рошие?» — «Тоже хорошие». — «Вот бы они своих больших немцев побили!»

Или нет. Это он не Федю, а отца про немецких де­тей спрашивал.

— Господи, что же это я! — спохватилась Феодо­сия, видя, что давно уже читает Евангелие, думая сов­сем о другом, не о Христе Боге. Стала проникновенно продолжать чтение: «Блажени будете, егда возненави­дят вас человецы, и егда разлучат вы и поносят, и про­несут имя ваше яко зло, Сына Человеческого ради. Возрадуйтесь в той день и взыграйте: се бо мзда ваша многа на небеси».

Ярослав всегда учил детей прощать врагов своих. Сначала сражаться с ними, а потом прощать их. Быва­ло на деревянных мечах бьются братья, один другого понарошку заколет и над поверженным непременно должен произнести: «Прости меня, брате, что при­шлось мечом вразумлять тебя!» «Так и врагов своих, повергнув, прощайте», — учил Ярослав Всеволодо­вич. Смелые они росли все — и Федя, и Саша, и Андрюша. Только Костя всегда был боязливый. Но и тот старался свою боязнь преодолевать. Посадят его на коня верхом, он весь дрожит, боится, плачет, бедный. А потом, когда снимут, походит-походит и говорит: «Давай опять бояться!», имея в виду, чтоб его снова на коня посадили.

До чего же они все маленькие смешные! Милые мои детушки! Окрутики вы мои!

Это тоже Сашино — «окрутики». Он так огурчики называл. Этот коней не боялся. С первого раза, как его верхом в седло усадили, сидел так, будто в седле и ро­дился. Выдумщиком он всегда был не хуже Федьки. Однажды говорит:

— Конь отчего так быстро скачет?

— Потому что у него ноги сильные и прыткие, — сказала Феодосия.

— Вовсе не поэтому.

— А почему же, Сашенька?

— Потому что у него внутри — быстрая мякоть. Он ее нажмет, она и несет его вскачь.

А как он про первый снег сказал. В одну зиму не было снега, а потом как выпало разом много, все во­круг вмиг стало свежим и белым. Саша вышел из дома и восхитился:

— Ух ты, как намоложило!

А в другой раз на реке увидел рой пчел. Почему-то пчелы кружились над самой поверхностью воды гус­тым клубком, волнами перетекая сверху вниз, снизу вверх. Саша посмотрел и говорит:

— Это у них такой мухной водопад.

Хорошие детки из нее один за другим выскакива­ли. Федя, потом через год — Саша, еще через год — Андрюша, еще через два года — Костя, еще через два года — Афоня, еще через два — Данила, еще через два — Миша. Потом Дуня уже через три года после Миши родилась. Ярослав — через два года после Ду­ни, Ульяша — через три после Ярослава, Маша — че­рез три после Ульяши, уже в позапрошлое лето. А год назад и Василек появился, тезка Сашиному первенцу. Вот сколько грибочков взошло из ее щедрой грибницы! И еще взойдет, она ведь совсем не старая, на пятом десятке лет живет. До пятидесяти можно рожать, ко­ли здоровая.

«Несть бо древо добро, творя плода зла; ни же дре­во зло, творя плода добра. Всяко бо древо от плода сво­его познается. Не от терния бо чешут смоквы, ни от ку­пины емлют гроздия. Благий человек от благаго со­кровища сердца своего износит благое, и злый человек от злаго сокровища сердца своего износит злое…»

Большое оно — Евангелие от Луки. От Марка мень­ше. Далеко еще до конца, и это хорошо. Надо будет — Феодосия всю ночь глаз не сомкнет. В храме тихо, всюду царит черный мрак, сквозь который там и сям едва промаргиваются огоньки лампад, и лишь у гроба Феди ярко горит большая свеча, и ее на все Евангелие от Луки хватит. Феодосия читала, стараясь как можно меньше предаваться воспоминаниям и как можно глубже вникать в смысл чтения. На сей раз ее надолго хватило — всю седьмую и восьмую главу внимательно прочитала, начала девятую: «Созвав же обанадесяте, даде им силу и власть на вся бесы, и недуги целити…»