Невская битва

— А где же мой внешный! — сразу после отъезда Кириллов кинулась она к Васе, которому все последнее время так мало ласки уделялось. А он страдал, обижался, видя, что родителям не до него. — Вот он, мой бабёныш дорогой! — схватила она сына, крепко прижимая к себе, вспоминая все его смешные прозви­ща. Бабёнышем звал его Александр за то, что Вася больше к матери льнул и даже как-то слегка побаивал­ся сурового и высокого отца. Бывало, если они оба по­дойдут к нему с разных сторон, протягивая руки, что­бы взять, он ни за что к отцу на руки не пойдет — не­пременно к мамочке.

— Дверобой ты мой милый! — вспомнила Саночка другое прозвище, полученное Васей от отца за посто­янное и непреоборимое увлечение всюду хлопать две­рями.

Теперь, видя, что о нем вспомнили, Вася был навер­ху блаженства. Благодарность переполняла его настоль­ко, что казалось, он готов заговорить. До сих пор в его обиходе использовалось только три слова — «атат», что значило «отец», «амам» — «мама» и «деть», означавшее самые разные понятия.

— Деть, — произносил он удовлетворенно, когда все было ему по нраву. — Деть! — восклицал он оби­женно, прежде чем заплакать от чего-либо. — Деть! — приказывал он, чтобы его взяли на руки или присели с ним рядом. — Деть? — спрашивал он, не понимая, чего от него хотят. — Де-е-еть, — приговаривал он, гладя мамины красивые, длинные волосы, помогая ей расчесывать их.

— Вот откуда есть пошло сие слово «дети», — ска­зал однажды Александр. — Какой-то древний ребе­нок, видать, тоже на все и про все «деть» глаголил.

Вспоминая все это и прижимая теперь сына к себе всем сердцем, Брячиславна чувствовала, как все в ней успокаивается, боли стихают, медленно отползает прочь тревога.

— Ну что ты там, светлейшая? — робко войдя в покои княгини, спросила повитуха.

— Слава Богу, Аленушка, легче мне. Ступай. Будь неподалеку, — ответила Александра; боясь даже и ду­мать, от чего именно наступило облегчение — от диво-сильного отвара, от ягод калины с медом, от чудотвор­ного огонька лампады, от молитв двух Кириллов или оттого, что прижала к себе Васю. — Внешный ты мой внешный! Неедь ты моя любимая! — вспомнила она еще одно смешное прозвание Васи, которое сама же и придумала здесь, в Переяславле, к полному восторгу Александра. Василий оказался не большим охотни­ком до еды, ел всегда плохо, мог одной репой питать­ся. Хотя нет — блины любил, пирожки, хлеб всякий. А другое, что ему ни дай, — молочное, сырное, мяс­ное, плодовое — морщится, отворачивается да знай твердит недовольно: «Деть! Деть!» Вот она и восклик­нула однажды в сердцах:

— И вовсе ты никакая не деть, а самая настоящая неедь!

Очень тогда Александр на такое слово смеялся. И, вспомнив его смех теперь, Саночка сама от души об­легченно рассмеялась, потому что совсем уже не стало внизу в ней никаких болей, только тяжесть еще сохра­нялась. Видя ее радость, звонко рассмеялся и Вася. И бросился обцеловывать матушку.

— Ох и поцелуйщик же ты, Васька! От отца твоего стольких целований не получишь, сколько от тебя, грешного! — отбивалась от его нападок княгиня Брячиславна. — Ну хватит, полно! Да говорю же тебе, до­вольно, глупик! На-ка, лучше крестик поцелуй да по­молись о моем здоровье.

Три понятия, предназначенных для обильных по­целуев, четко признавал княжич Василий. Первое по­нятие — родная мать, второе — любые девочки от по­лугодовалого до четырех-пятилетнего возраста и тре­тье — кресты и крестики. Любя всякие заведенные людьми обычаи и чины, проснувшись, всегда первым делом находил свой нательный крестик и приклады­вался к нему. Охотно становился с отцом и матерью на утреннюю молитву и крестился. Правда, вместо крестного знамения до сих пор у него пока что получалась некая завитушка, которую он выводил рукою перед собой, да и целиком все молитвы отстоять у него, ко­нечно, терпения не хватало, начинал бегать, баловать­ся, хлопать дверью. Пользуясь тем, что родители за­няты общением с Богом, дерзко предавался своей са­мой излюбленной шалости — выбрасыванием в окно различных предметов и наблюдением за тем, как они там падают.

В церкви Василий любил бывать, подпевал, ис­пользуя весь набор гласных букв, чинно и добросове­стно причащался и с особо важным видом подходил ко крестоцелованию. За это в церкви его любили и ува­жали в нем, хоть и детское, хоть и неосознанное, бла­гоговение перед таинствами Христовой веры. Све­кровь часто говорила Саночке:

— Вот и Саша — в точности такой же был с самых младых ногтей.

— А смешной? Тоже такой же был? — спрашива­ла Саночка.

— Что ты! — улыбалась Феодосия Игоревна. — Еще смешнее! Бывало, стану его учить: «А-ле-ксандр», а он повторяет: «Слады-слады». Я так и звала его: «Слады-слады». И еще — «Мой сладыш». Да и теперь часто так именую, только мысленно, не вслух.

Однажды Вася гулял во дворе, вдруг поднял что-то с земли и стал целовать.

— Не иначе как чей-то нательничек обнаружил, — сразу догадалась Александра. Так и оказалось — чей-то потерянный нательный крестик из земли выкопал и це­лует себе!

— Ты у меня тоже сладыш, сла-ды-ы-ыш мой! — вспоминая все это, вновь прижимала она его к себе, чувствуя, что и тяжесть болезненная уходит из нее. — Да ты мой спаситель? Мой избавитель? Да?

— Деть, — небрежно отвечал сын, приседая и под­прыгивая.

— Господу Богу помолимся, возблагодарим! — княгиня поставила Васю на пол, встала, подошла к иконам. Ее избавление и впрямь было похоже на чудо. Стала го­рячо благодарить Христа Спасителя, крестясь и кланя­ясь. Василий молча творил пред собою завихрения, изо­бражая ими крестное знаменье. За окном темнело. Александра почувствовала стремительную потерю сил, успела дойти до кровати, упала и быстро уснула.

На другой день она проснулась и обнаружила, что Вася спит у нее, прижавшись ухом к руке возле локтя. И когда княгиня осторожно высвободилась, то увиде­ла на руке у себя нежный отпечаток Васиного уха. Ей нестерпимо захотелось, чтоб Александр увидел эту чу­десную печать своего сына, и Саночка заплакала от не­возможности переслать ему этот утренний привет. Тотчас появилась встревоженная повитуха:

— Брячиславна! Опять?

— Есть хочу! — засмеялась Александра сквозь теплые слезы. — Проголодалась я тут с вами!

И с этого утра у нее потекли необъяснимо светлые и спокойные деньки. Не только боли и тревоги ушли, словно их не бывало, но и ежедневная тошнота, изну­рявшая ее в последнее время, тоже куда-то улетучи­лась. Мало того, и сам внутриутробничек перестал там буянить, не бил больше ножкой, еле-еле шевелил­ся, и иной раз она думала, что ей только кажется, буд­то он шевелится. Живой ли? Но она оставалась спо­койнее самого покоя, почему-то уверенная, что все бу­дет хорошо — и немца одолеем, и Александр невредимый вернется, и нового сладыша родим ему к возвращению.

— Вернется наш атат, вернется наш Слады-слады, опять будет тебя на конце копья катать, опять вы с ним медведями будете, — уверяла она Васю, кото­рый и сам все знал не хуже нее. Василий принялся рез­ко взрослеть — у него прорезались новые зубы. Он стал вдруг распознавать буквы. Однажды, стоя с мате­рью на утренней молитве, он заглянул к ней в молит­вослов, протянул ьалец в сторону алой буквы Б, начинающей строку «Боже, милостив буди мне грешно­му», и произнес громко:

— Бббо!

— Правильно, «бо». Буква. Буки, — умилилась Саночка, не придав этому значения. Тогда он указал на «глаголь», начинающий строчку «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…», и сказал:

— Ггго!

Тут уж Александра внимательно посмотрела на сы­на, указала ему на букву «аз» и произнесла:

— А. Аз. Это буква «аз».

— А, — важно повторил Вася.

Александра показала на букву «добро» и назвала ее по-Васиному:

— Деть.

— Деть, — повторил Вася и засмеялся.

— Веди, — показала княгиня начало строки «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Дальше учение не пошло, но в течение нескольких дней он безошибочно называл первые четыре распо­знанные буквы «аз», «буки», «глаголь» и — «деть», при виде которой неизменно смеялся и подпрыгивал. Все другие ему пока были не надобны, он умел ценить и познавать мир помаленьку. Еле-еле Саночка научи­ла его и «веди» ведать, так что теперь он безошибочно называл пять первых букв азбуки: