Невыдуманные истории

В издательстве меня тут же направили к директору. Едва я, робко постучав, открыл дверь в его кабинет, Захар Петрович Матузов взвился из-за своего стола. Лицо у него побагровело, как после хорошей пьянки, глаза метали громы и молнии.

— Зачем я тебя послал в Гродно? — прорычал он, не ответив на мое «Здравствуйте.».

— Списывать устаревшую литературу, — все еще ничего не понимая, ответил я.

— Так какого же ты черта... — Махнув рукой, он уселся в свое кресло. — Вот что, со вчерашнего дня ты уволен. Собери свои бумаги и выметывайся из издательства, чтоб тебя больше глаза мои не видели.

— Да что все-таки случилось? — взмолился я. — Вы мне можете хоть что-то объяснить?

— Мне позвонили из ЦК партии, что ты в ресторане напился и организовал антисоветский митинг, — ответил Матузов.

Ошеломленный услышанным, я вышел. Я уже не был таким наивным простачком, как в юности, знал, что вся страна нашпигована доносчиками и сексотами, что смерть Сталина в этом смысле ничего не изменила, но все равно никакой вины за собой не чувствовал. Меня грязно и подло оболгали, искать справедливости я мог только в одном месте: там, откуда эта ложь пошла гулять по Минску, — в ЦК.

Когда я зашел к себе в кабинет, заведующий редакцией Владимир Михайлович Шаховец сказал, что моя «Повесть о золотой рыбке» по приказу руководства исключена из темплана, рукопись я могу забрать в любое время. Но это уже не волновало меня. Как говорила моя мама: «Не до поросят, когда свинью смолят».

Я пошел в ЦК к Толстику (не помню ни имени, ни отчества, и узнавать не хочется, хотя для этого достаточно сделать два-три телефонных звонка), который тогда командовал литературой и искусством. Поскольку я был беспартийным, в ЦК меня не пустили. Из вестибюля я долго дозванивался до Толстика, наконец дозвонился и попросил выписать пропуск.

— О чем нам с вами говорить? — бросил он в трубку.

— О том, что кто-то делает из меня антисоветчика, а это ложь, — ответил я.

— Хорошо, я скажу, чтобы вам выписали пропуск.

На ватных ногах я поднялся к нему в кабинет. Не предложив сесть, Толстик выложил мне все, что я уже слышал от Матузова.

— Это неправда, — твердо ответил я. — Я нигде не митинговал и не сказал ничего плохого.

— Ах, неправда? — Толстик поднял телефонную трубку. — Зайдите, пожалуйста ко мне.

Через несколько мгновений в кабинет вошли двое — мужчина и женщина. Я мгновенно узнал их — в Гродно, в ресторане они сидели за соседним столиком.

— Это он? — спросил Толстик.

Женщина кивнула.

— Что там произошло?

—Мы уже докладывали: он разглагольствовал за столом о еще не опубликованном решении пленума ЦК.

— Простите,— вмешался я, — мы там пьянствовали?

— Нет, — ответила она. — Вы ничего не пили.

— Кроме компота, — с усмешкой добавил мужчина.

— И я, абсолютно трезвый и нормальный человек, что — критиковал решение пленума? Защищал Хрущева и его зятя? Кукурузу в Заполярье, совнархозы и прочие глупости?

— Ничего этого вы не говорили, — произнес мужчина. — Но кто вам дал право вообще публично обсуждать решения партии? Материалы пленума официально еще не были опубликованы, а в зале находилось множество иностранцев. (Тогда в Гродно, действительно, было полно итальянцев, они руководили работами по сооружению азотного комбината). Представляете, как они реагировали на вашу болтовню?!

Я понял, что единственное спасение для меня — в безудержной демагогии.

— Свободно обсуждать решения партии, особенно когда я всей душой их одобряю, мне дала сама партия, в вашем разрешении я не нуждаюсь. А что касается иностранцев, то они это знали раньше и лучше меня, у них у всех первоклассные приемники. Ночью случайно услышал сообщение о пленуме ЦК по радио и я. Конечно, слушать «вражеские голоса» нехорошо, не спорю. Но, повторяю, это произошло совершенно случайно. И потом я был уверен, что сообщение появилось в утренних газетах. Газет я не видел, потому что уже в восемь был на работе. Однако, не в этом дело. Меня объявили антисоветчиком, уволили с работы, мою книгу выбросили из плана только за то, что я, пусть несколько излишне эмоционально, рассказывал своим друзьям о победе партии над волюнтаризмом в экономике и общественной жизни. Получается, что решение пленума ЦК КПСС не нравится именно вам и тем, кто решил расправиться со мной, что именно вы выступаете против него.

— Вы с ума сошли, — прошипела женщина, пока Толстик мрачно барабанил карандашом по столу.

— Ну уж нет, — распетушился я, увидев по растерянным лицам, что загнал их в угол. — Это вы сошли с ума, оклеветав меня. И если наш ЦК не в состоянии разобраться в этой истории и снять с меня все облыжные обвинения, я сегодня же поеду в Москву, в ЦК КПСС, и расскажу обо всем, что со мной случилось. И тогда мы посмотрим, кто вылетит с работы — я или вы.

Толстик кивнул своим «свидетелям»: ступайте.

— Простите, пожалуйста, — обратился я к женщине, — а как вы узнали мою фамилию, место работы?

— Элементарно, — простодушно ответила она. — Мы дождались, пока вы закончили обедать, вышли за вами в вестибюль и спросили у дежурной по гостинице.

— В тридцать седьмом году вы сделали бы блестящую карьеру, — не удержавшись, съязвил я. — Боюсь, что сегодня этот номер у вас не пройдет.

Она покраснела до корней волос и вылетела из кабинета.

— Хватит! — заорал Толстик. — Замолчи! Инцидент исчерпан. — Он подвинул к себе телефон, набрал номер. — Захар Петрович? Произошло недоразумение. Восстанови Герчика на работе.

— А книга? — вконец обнаглел я. — Ведь из-за этого мою книгу выбросили из плана.

Толстик посмотрел на меня из-под припухших век, в его взгляде была неприкрытая ненависть.

— Да, и оставь в плане его книгу. — Он бросил трубку на рычаг и поднял голову. — Убирайся.

— До свидания, — вежливо сказал я. — Большое спасибо.

Я проработал в издательстве «Беларусь» до 1972 г., когда из него выделилось издательство «Мастацкая літаратура», куда и перешел. С Захаром Петровичем мы оказались соседями по даче, позже у нас сложились вполне нормальные отношения. Что касается моей злополучной книги, то, несмотря на две положительные внутренние рецензии, ее отправили на третью, в Госкомпечати. Там ее промурыжили почти три года, придраться ни к чему не смогли, и наконец в 1968 г. она вышла тиражом всего в 15 тысяч экземпляров, хотя все прежние мои книги выходили стотысячными тиражами.

Этот маленький инцедент помог мне глубже понять, что пришлось пережить тем, кто словом и делом боролся с этой властью, кто в конечном итоге подготовил перестройку и крушение коммунизма в нашей стране.

Покаяние

Кто-то из классиков заметил, что в жизни у каждого человека есть страницы, которые не хочется перечитывать. Есть такая страничка и у меня. Я долго не решался перечитать ее, но уж слишком болезненной занозой она сидит в моей душе. И единственное спасение от этой боли — покаяние.