Незабываемые дни

— Правильно… Чего там?… Надо как-то по-человечески поступать…

— А как с командиром, товарищ представитель? — испуганно спросил один боец.

— С Байсаком? Судить будем как командира, который в трудное для Родины время начал забывать о своем долге и даже частично утратил облик советского человека. Кто такой Байсак? Он был майором Красной Армии, неплохим командиром. Однако запил, провинился. Его перевели на другую, менее ответственную работу. Думали, поправится человек. Не оправдал надежд. И больше того, его, пьяницу, использовали в своих целях разные проходимцы и прожженные враги народа. Байсака судил военный трибунал, который лишил его звания майора и перевел в рядовые штрафного батальона. В начале войны ему предоставили возможность в боях за Родину оправдать себя как советского человека и воина, вернуть потерянное доверие. И надо признать, что Байсак мужественно сражался с фашистами, не щадя своей жизни. Он был ранен, его подобрали на поле боя наши колхозники.

Вздохи облегчения послышались в хате. Любили бойцы своего командира за боевую отвагу, за смелость, за жгучую ненависть к фашистам. Тяжело переживали его чрезмерную склонность к выпивке, которая порой обезоруживала этого человека.

А неумолимый Бохан заканчивал свою речь:

— И был бы Байсак выдающимся партизанским командиром, если бы не эта его привязанность к бутылке. А к пьянице, потерявшему голову, подбирается всякая погань, подбирается враг! — Бохан указал рукой на Сыча. Тот вскочил и бешено заорал:

— Обман, провокация! — бросился к двери.

Его схватили за руки, посадили на место.

— Вот он перед вами, гестаповский шпик номер сто семнадцатый!

Сыч намеревался что-то крикнуть, но сразу обессилел, и бледный, весь в холодном поту, беззвучно шевелил губами.

— Мы сегодня захватили еще несколько гестаповских шпионов. Их привел в наши районы он, номер его семнадцатый. Так называемый ваш комиссар выдал гитлеровцам трех ваших лучших бойцов, которые вместе с ним ходили в разведку. Он сказал вам, что они погибли в стычке с засадой, а сам выдал их немецкой комендатуре. Он несколько раз подводил вас, мстя за свои неудачи.

У всех собравшихся в хате лица постепенно темнели и до боли сжимались кулаки.

— Он старался, этот фашистский прихвостень, выдавать врагу наши партизанские планы. Он покушался на жизнь Василия Ивановича, нашего руководителя, уполномоченного Центрального Комитета партии. Советский человек, охранявший уполномоченного, погиб от ножа этого убийцы. И не Сыч он, этот номер сто семнадцатый. Перед вами офицер гестаповской разведки, убийца, шпик, провокатор Альберт Хенкель.

В хате зашумели, заволновались. Послышались выкрики:

— Да что на него смотреть, на гада!.. На сук его!

— Подождите, подождите! Спешить некуда, от кары своей он не убежит. Он еще расскажет, где нужно, и о своих помощниках и о своих начальниках. Расскажет, кто посылал его, кто давал ему для маскировки эту пилотку.

И тут не выдержал Бохан и, резко повернувшись к разоблаченному шпиону, изо всей силы швырнул ему в лицо знакомую уже нам пилотку.

— Прими свою предсмертную шапку, гад!

Тот покорно взял, побледнел еще больше. Раскрасневшийся от гнева Бохан тяжело вздохнул и словно задумался о чем-то. Лицо его просветлело, на нем снова появилась свойственная ему улыбка. Было в ней что-то чистое, нежное и такое человеческое, что постоянно влекло к нему людей. Оглянув всех слегка прищуренными глазами, он сказал:

— Вот и разоблачили мы с вами врага. Кто же нам помог его обнаружить? Разве эта пилотка с документами, которые он потерял во время одного из своих преступлений? Не только это. Его разоблачили наши советские люди. И те, которых он истязал в Дроздовском лагере смерти. И люди, видевшие его в Минске, в других местах. Помогла его раскрыть и простая колхозница, наша повариха, и один ваш боец…

Вертлявый Сомик, с любопытством наблюдавший за знакомым до малейших подробностей лицом Сыча, за его совиными взлохмаченными бровями, как-то сразу подтянулся, посуровел.

— Но я хочу спросить всех вас: где были ваши глаза, где была ваша бдительность? Где была бдительность командира так называемого партизанского отряда имени Байсака… самого Байсака, который пригрел гадину, назначил нашего заклятого врага комиссаром?..

В хате стало так тихо, что слышно было, как тяжело пошевелился, силясь подняться, Байсак, как тяжело дышали некоторые бойцы, избегая смотреть друг другу в глаза. Людям было стыдно.

— Разрешите, товарищи… — попросил Байсак.

Он вышел на середину хаты, медленно обводя взглядом присутствующих, задержался на миг на обмякшей фигуре Сыча:

— Эх ты, гадюка! — с колючей ненавистью произнес он эти слова. Потом обратился к собранию. — Товарищи! Правильно сказали тут про меня представители штаба. Я некогда понес заслуженную кару за свои поступки… Меня лишили звания… Меня, а это самая страшная для меня кара, исключили из партии. Я заслужил все это. Тяжко было мне. Но я думал, я мечтал, что моя совесть снова будет чиста перед моим народом, перед моей партией. Я бил, не щадя своих сил и крови, проклятых фашистов. Никто из вас не знает, что фашисты загубили мою семью. Она не успела эвакуироваться из Белостока. Я узнал об этом не так давно. И знаете… Я говорю вам истинную правду… Я не выдержал… Двойное горе немного надломило меня… Да что там немного… Я стал пить. Пьяный — я не человек, а последняя тварь, без воли, без ума. Так вот и получилось, что я совершил страшнейшее преступление перед вами, перед советским народом, перед партией, не распознав нутро этой гадины. Об одном прошу всех вас — и подпольный обком партии, и партизанский штаб: если сочтете возможным, сделайте последнюю попытку, я буду не лишним бойцом против этих лютых душегубов, которые решили опустошить нашу землю, стереть с лица земли наше государство и нас с вами.

И все увидели, как человек, который всегда, даже в пьяном чаду, был твердым, суровым, сейчас как-то обмяк и торопливо вытер рукой покрасневшие глаза. И лицо его опять стало строгим, жестким. И тихо-тихо он произнес:

— Об этом вот и прошу вас, товарищи!

И несколько голосов не в лад заговорили:

— Пускай воюет Байсак! Он наш! Он советский человек! Он знает, где печенка у фашистов… Простите ему ошибки!

Бохан улыбнулся, попросил успокоиться:

— Ваши пожелания мы учтем, товарищи! А теперь за дело. По приказу партизанского штаба объявляю ваш отряд расформированным. Кто хочет воевать, мы зачислим в другие отряды. А кто хочет на печь, может итти на все четыре стороны, нам лодыри не нужны. Да и каждый лодырь сейчас — опасный для народа человек…

— Да что вы, товарищ, нет у нас таких людей, чтобы про какие-то печи думали. Все как один пойдем с вами.

— Ну ладно, в таком случае — в дорогу!

Немного спустя небольшой отряд Байсака ушел из деревни под командованием бригадного комиссара Андреева. Бохан со своими людьми остался в деревне, чтобы собрать жителей, потолковать с ними о последних событиях.

18

Всю ночь валил снег.

Ехали глухими дорогами. Вперед, прокладывать путь пускали самых сильных и выносливых коней, часто сменяли их. Далеко впереди и параллельными дорогами неугомонно сновали разведчики.

Стряхивая с шайки липучий мокрый снег, Василий Иванович буркнул в темень ночи:

— По такой дороге особенно не разгонишься. Как бы нам не опоздать, Гудима?

— Времени хватит, нет еще полуночи. А дорога в самый раз. Никакой машине по ней теперь не пробраться.

— Не думаешь ли ты случайно, что нам придется убегать от немцев?

— А зачем мне об этом думать? Просто говорю, что дорога трудноватая, а для немца она еще тяжелее.

В сумраке ночи слышно было пофыркивание коней да изредка кто-нибудь приглушенным голосом покрикивал на коня, который сбивался с проторенной дороги и выше колен погружался в глубокий податливый снег. Подчас какой-нибудь конь оступался, скользил, глухо постукивали оглобли саней.