Нежность

с комплиментами каждый лез.

Увидав ее,

привставали

за обедом смазчики с рельс.

А один интендант военный,

в чай подкладывая сахарин,

с убежденностью откровенной

звал уехать на Сахалин:

«Понимаете,

понимаете —

это вы должны понимать.

Вы всю жизнь мою поломаете,

а зачем ее вам ломать!»

Настя голову запрокидывала,

хохотала и чай пила.

Столько баб ей в Зиме завидовало,

что такая она была!

Настя Карпова,

Настя Карпова,

сколько —

помню —

со всех сторон

над твоей головою каркало

молодых и старых ворон!

Сплетни,

сплетни, ее обличавшие,

становились все злей и злей.

Все,

отпор ее получавшие,

мстили сплетнями этими ей.

И когда в конце сорок третьего

прибыл раненый муж домой,

он сначала со сплетнями встретился,

а потом уже с Настей самой.

Верят сплетням сильней, чем любим!

Он собой по-солдатски владел.

Не ругал ее и не бил он,

тяжело и темно глядел.

Складка

лба поперек

волевая.

Планки орденские на груди.

«Все вы тут,

пока мы воевали...

Собирай свои шмотки.

Иди».

Настя встала, как будто при смерти,

будто в обмороке была,

и беспомощно слезы брызнули,

и пошла она,

и пошла.

Шла она от дерева к дереву

посреди труда и войны

под ухмылки прыщавого деверя

и его худосочной жены.

...Если вам на любимых капают,

что вдали остаются без вас,

Настя Карпова,

Настя Карпова

пусть припомнится вам хоть раз!

* * *

Всегда найдется женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть ее,

увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех священных глаз...

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настает.

«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.

«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.

«Предатель!» — эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит еще,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя...

* * *

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.

Я в руки брать перо перестаю,

и на мои усталые уста

пугающе нисходит немота.

Но вижу я, как с болью и тоской,

полны неизреченности людской,

дрожат на стенах комнаты моей

магические контуры ветвей.

Но слышу я, улегшийся в постель,

как что-то хочет сообщить метель

и как трамваи в шуме снеговом

звенят печально — каждый о своем.

Пытаются шептать клочки афиш.

Пытается кричать железо крыш,

и в трубах петь пытается вода,

и так мычат бессильно провода.

И люди тоже, если плохо им,

не могут рассказать всего другим.

Наедине с собой они молчат

или вот так же горестно мычат...

И мне не зря не спится в эту ночь.

Я — для того, чтобы им всем помочь!

Я должен быть по долгу и любви

деревьями, трамваями, людьми!

И вот я снова за столом моим.

Я — как возможность высказаться им.

А высказать других, о них скорбя,

и есть возможность высказать себя.

* * * *

Взгляни на снег — какой он труженик!

Он все засыпал увлеченно.

Внутри пушистых белых трубочек

чуть провода поют о чем-то.

Темнеют лишь тропинок жилочки.

И ты примеру снега следуй

и, не жалея ни снежиночки,

засыпь стихами все, как снегом.

Без преждевременного таянья,

ты освещай собой окрестность,

и все ростки, до срока тайные,

тобой укрытые, окрепнут.

И пусть, как снег, сойдешь со временем,

они, вытягиваясь, встанут

и, как сыны, благословением

тебя, сошедшего, помянут...

*

* * *

Гавана, мне не спится, а тебе?