Нежность

Гавана ничего не отвечает

и, как цветок, звезду в окне качает

на царственном невидимом стебле.

Я выхожу. О, сколько тишины!

И, как нигде, на Кубе это странно.

Гавана спит. Гавана видит сны.

Какие сны, — ты расскажи, Гавана!

Спит каменщик. Он строит и во сне.

И этой ночью, дымчатой и звездной,

сон его пахнет глиною, известкой, 4

и гордо, словно каменщику, мне.

Спит мальчик. Он в сентябрь перенесен,

и сон его чуть горьковато пахнет

мерцающей, как ночь Гаваны, партой

в той школе, где учиться будет он.

Совсем ребенок, худощав и быстр,

делами и раздумьями он полон.

Он помнит — есть враги у Кубы, — помнит,

и мальчик озабочен, как министр.

Спит молодой министр. С дороги он.

Он и во сне не может быть усталым.

Сон его пахнет нефтью и металлом,

и я благословляю этот сон.

В окне залив туманно серебрист.

Под шелест Мексиканского залива,

сняв револьвер, спокойно и счастливо,

как мальчик, улыбается министр.

И, волосы дурманные рассыпав,

ресницами прикрыв дурманный взгляд,

спит женщина кубинская — Росита.

Муж — в Эскамбрайе. Муж ее — солдат.

Идет патруль тропинкою глубинной.

Во сне Росите виден этот путь.

Сон ее пахнет, как ее любимый, —

чуть табаком и порохом чуть-чуть.

Как пахнут сны! Боями — сны солдат.

Сны рыбаков — креветками и ветром.

О, если бы все сны людей собрать,

то это все и будет нашим веком!

Но знаю я, что беззащитны сны.

Всегда необходима снам охрана.

Ты понимаешь это все, Гавана,

и сны твои тобой защищены.

У зданья телевиденья мешки,

набитые песком (на всякий случай),

и с твердостью, суровой и могучей,

стучат по тротуару башмаки.

Они стучат упрямо там и тут.

По улицам, где зноем дышат пальмы,

с оружием в зеленых куртках парни

вдоль снов Гаваны бережно идут.

И те шаги звучат в душе моей,

как некогда (о, время — не преграда^}

шаги красногвардейских патрулей

на улицах ночного Петрограда...

9 Е. Евтушенко

«ИНТЕРНАЦИОНАЛ»

В тенистом Тринидаде,

кубинском городке,

чуть пальмы трепетали

на легком ветерке.

Печально и прилежно,

невысказанно мудр,

тянул свою тележку

философ улиц — мул.

А в комнатенке тесной,

приятственно сопя,

брил парикмахер местный

бесплатно сам себя.

В церквушке было тихо.

Дымилась полумгла,

и в колоколе птица

гнездо себе вила.

Но в этом воцареньи

тишайшей тишины

звучало: «Венсеремос!»

с облупленной стены.

Средь переулков пестрых

я незаметен был.

Из чашечки с наперсток

я черный кофе пил.

И вдруг — волос колечки,

коленки в синяках.

Девчонка на крылечке

с ребенком на руках.

Ее меньшой братишка,

до удивленья мал,

забывшийся, притихший,

с конфетою дремал.

Девчонка улыбалась

всем существом своим.

Девчонка нагибалась

как будто мать над ним.

Тихонько целовала

братишку своего,

«Интернационалом»

баюкая его.

Быть может, я ошибся?

Совсем другой мотив?

Я подойти решился,

покой их не смутив.

Да, это он, конечно,

лишь был чуть-чуть другим

застенчивым и нежным —

тот мужественный гимн.

О Куба моя, Куба!

На улицах твоих

девчонкам — не до кукол,

мальчишкем — не до игр.

Ты делаешь что хочешь,

что хочешь ты поешь.

Ты строишь и грохочешь

и на врагов плюешь.

У них силенок мало!

Ведь на земле твоей

«Интернационалом»

баюкают детей!

РЕВОЛЮЦИЯ

И ПАЧАНГА

Революция —

дело суровое,

но не мрачное,

черт побери!

Все парадное и сановное,

революция,

побори!

Понимаешь ты,

новая Куба,

понимаешь нелицемерно,

что напыщенность или скука—

тоже контрреволюционеры!

И не чопорная англичанка,

а само веселье и живость —

молодая кубинка —

пачанга

с революцией

подружилась.

А какая пачанга?

Такая,

что земля и небо —

все вместе,

и никто людей не толкает,

но не могут стоять на месте.

Ах, пачанга!

Все кануло в Лету

Боги вздрагивают в небесах.

На руках твоих пляшут браслеты,

пляшут звезды

в твоих волосах.

Ах, какие устроили похороны

для старушки

«Юнайтед фрут»!

Было столько притворного оханья

в ожиданье прощальных минут.

Все как надо —

венки возлагали

на обвитый лентами гроб,

хором почести воздавали

под ладоней праздничный гром.