Незримому Собеседнику
Шрифт:
Ты прозвучала для меня впервые в концерте в поддержку Доктора Лизы. Мгновенье назад в «Школе злословия» меня поразил Её взгляд, открывающий проход в бездну, и я уже не мог не смотреть туда, куда он направлен. В этот день Её взгляд был направлен на сцену, давали крупные планы. Я запомнил его и Тебя.
Изумляясь легкости звучания Твоих слов, несовместимых с обликом Такой Живой Девушки, о возможном повороте событий на путь неизлечимой болезни я впервые улыбался Смерти. Не потому, что Она непременно отступит перед ДЛ, а потому, что Ты была уверена в исходе – всё будет чистенько и гладенько. А то, как Ты при этом сложила пальцы, как сияло Твоё лицо, как взгляд направлялся в неизвестные мне просторы, не оставляло сомнений, что Ты веришь в то, что сказала. И я безоговорочно поверил в то, что Ты имеешь на это полное право, даже не попытавшись навести о Тебе справки.
Безоговорочно я верил только звучанию песен Примадонны. Где-то в тонком сплетении Музыки и Текста длительное время оттенки Её Голоса
Я искал защиты в текстах, когда стало неловко будить ночью Родителей от очередного приступа паники. Но даже тонкая душевная организация старших Подруг, с готовностью выслушивавших мои неясные переживания по поводу подростковых страхов, не находила точных выражений. Только сочувствие, полное их собственного опыта, открывавшего их, но не спасавшего меня.
Я перестал делиться и стал чаще слушать песни. И я бы мог вспомнить, что в тот вечер спела Ты, если б постарался, но память на первом плане оставила именно Твою речь, жесты, взгляд, словно это был случайный разговор между мной и Тобой, приглашающий к новой встрече.
Но я жил в другой истории Любви, полной стихов, которым я не придавал значения, но и не писать их Ей я не мог. Они проливались из рога изобилия Рифм, жили своей жизнью, а я сто пятидесятый раз переписывал начало своей книги.
Казалось, подбери я должную историю для вступления, как роман напишется сам собою. Но чем придирчивее я всматривался в текст, тем больше сомневался в написанном. Я остро нуждался в поддержке.
Впервые я был растерян не перед лицом самой Смерти, но самой Любви, потому что не чувствовал заинтересованности Любимой Подруги. От отчаянья я обратился к знакомой Журналистке за советом, но Она лишь сказала, что никому неизвестно, какой я писатель, и ни слова о тексте.
И только в переплёте несложных рифм я казался себе счастливым. Они берегли меня, поддерживали в сложные минуты, и пока они лились из меня, я чувствовал, что Связь с Любимой Подругой крепка и надежна.
В бесконечность спешат пароходы,А за ними бегут поезда,И увозят людские невзгоды,Чтоб подальше и навсегда.И считает большие доходы,Банк удачи с названьем судьба,Кому жалость уже не в охотку,А реальность уже в самый раз.Нежность в форточку влетела,И чайку попить присела,Поболтать о том о сем,Как дела, да как живем.Она ласково смотрела,Все шептала, тихо пела,Прописалась быстро в дом,Чтоб командовать так в нем.В даль манящая дорогаЗазывает очень строго,И настойчиво внушает:Промедленья – осуждаю.Собирайся понемногу,Обувай надежней ноги,По себе они узнают:Путь далекий ожидает.Жизнь отмеряя биением сердца,спешим обрести, чтобы расстаться,и хлопаем вечно той самой дверцей,что открываем, чтобы встречаться,и эхо разлуки звучит во вселенной,той самой, что названа кем-то любовью,и ветер уносит, что стало вдруг тленным,чтоб мы примирились однажды с собою.Сердце билось в предвкушении,говоря своим биением,как ему сейчас всё мило,лишь бы было то, что было,что пребудет и пройдет,что с собою зазовет,те волшебные мотивы,что мечте даруют силы.Я слышу голос тишины,в нем, словно в зеркале, видныЕё манеры, жесты и повадки,Она сама, как призрак сладкий,для дыхания, для взора,ему неведомы укоры,что в чувстве есть самообман,ведь тишина так манит к Вам.Любовь в каждом шаге,любовь в каждом взгляде,любовь, как любовь,бежим лишь не глядя,и что-то теряем,любовь, как любовьвсегда остановит,и ритм подправит,и вот замечаешь,что шаг убавляешь,но всё успеваешь,любовь, так любовь.Я смотрюсь в эти стихи и вижу один бесконечный, полный нежности день. Больше за время его течения ничего не произошло.Вот он ласковый покой,Наконец добрел домой,На диване растянулся,Тихо в книжечку уткнулся.Почитал о том, об этом,Уронил взгляд на планету,И к квартире присмотрелся,Чтоб доставить радость сердцу.Все мои переживания остались в прозе писем, в прозе бессонниц, в прозе событий. В стихах время застыло, словно давая мне передышку перед следующим рывком.
Я чуть не поверил Гончарову через мастерские приемы Михалкова и обаяние Табакова, что это из детства. Маменька. И всё само собой разруливается, что только ни пожелается, ну, разве что не надо Маменьку беспокоить, когда она спит. И даже покосившийся порог весьма кстати, можно покачаться с другом.
Но потом вдруг написал по другому поводу, что подростку не надо понимания. Без дополнений и комментариев. И вот, эта невостребованная энергия роста Обломова, который не готов её тратить на всякую светскость, который боится стать, и становится оторванным листом, и потерянность подростка сошлись в одной точке пересечения. В недолюбленности.
И он бы реформировал всё, конечно, сам в Обломовке, но как-то недосуг. И всё бы у подростка было б складно, если б не одно «но», он не может полюбить так, чтобы это чувство не разрушало его детства. Чтобы оно не разрушало в принципе. И ему не дано представить, что Любовь просто обязана многое разрушить, лишить невинности, и не факт, что это лишение будет приятным. Это как повезет.
Обломов привязан, подросток отвязан, и неизвестно, кому легче. Потому что это одинокий путь. Это путь своих ошибок. Возможно, потом кто-то скажет, что надо было строже. Продолжать не пущать, устраивать скандалы, наказывать. И ненависть свою к своим ошибкам, к тому, что не принимал заботу родителей, а они вполне приличные люди, и хотели добра, или сволочи, добра не додали, выместят на своих детях. Не важно как, будут слишком строги или слишком мягки. Но кто бы, что бы ни сказал, все мы соврём. И возможно, я сейчас напишу новый самообман, что единственный идеал того периода – это растущий организм, желания которого доминируют и над сердцем, и над разумом.
И если б я не жил там, где жил, и если б я только знал, что мое тело имеет право желать всех этих девушек, которых я желал в мечтах, то никакая АБП мне была бы не нужна с Её пониманием. И мои сверстницы, к Ней охладевшие в тот момент, когда я прикипел к Ней кипучей связью, помноженной на оптический обман, просто уже всё попробовали, что хотели, и пошли за своими желаниями.
Я со своими желаниями очень долго не мог договориться. Конечно, я и доспорить не мог с Маменькой, потому что не сознавал предмета своего спора. А он прост: «я Хочу». И в этом смысле я всё отыграл примерно в 18–19, когда приехал домой со сберкнижкой, а это было лето инфляции, поэтому на книжке было столько денег, сколько родители не накопили за всю жизнь (мне их потом хватило только на зимнюю куртку), когда я сказал Маме, что я хочу и поеду в гости, и если мне там предложат остаться ночевать, то я останусь. И Она меня выслушала без возражений.
Потом было разное. Но предмета спора уже не было. Я спорил сам с собой. Я не посмел найти себе Женщину, которой можно сказать «я тебя хочу», потому что она «как я». Я не посмел сказать ни одной Женщине, которой признавался в любви «я тебя хочу», а всё ходил вокруг и около, и выжидал, когда ж она найдет время меня послать к чертям собачим в глаза. Пока не встретил Её.
Она, конечно, к именно этим чертям меня не посылала, в глаза точно. Но, поскольку, разрешения я у Неё забыл спросить, желать Её или не желать, ставить ли Её в известность и каким образом, то посылания вовсе не отбили у меня охоту. И все остальные желания как-то нашли себя.
И вот это «я Хочу» играет со всеми нами злую шутку. Потому что так и не догнав своего организма, мы начинаем подозревать, что есть личности «которые всю молодость нам сгубили», как будто это было чье-то чужое решение, например, жениться. И даже если ты счастлив в семье, в карьере, то всё равно, это какой-то груз ответственности, а хочется юношеской беззаботности. Плотской ненасытности.
Но и ты сейчас не удовлетворен, дружочек, тебе и сейчас нужен праздник, ну, догонись уже умом и сердцем, не бойся. что ж придираться к Обломову. Привязанность – это что-то абсолютно платоническое. Это то, что тебя никогда не заставит измениться. Разве ты не мил и так? А вот, гляньте-ка, твои познания в искусстве несопоставимы с огорчением от орешника, что портит пейзаж. И ты лезешь в него медведем, и ломаешь до остервенения.